Скрипучие ступеньки, по которым она спускалась в гостиную, покрывала алая ковровая дорожка, вытоптанная до облезлых проплешин по центру, но без единой пылинки на оставшемся ворсе. Перила славно пахли воском – вообще-то их следовало натирать каждый божий день, но, сменив пятую служанку, фру Росен пришлось снизойти до одного раза в месяц. Ох, уж эта своенравная Хельга…
Затем хозяйка усаживалась в свое любимое кресло в гостиной, покрепче сжимала хрустальный колокольчик – и начинала раздавать всем неоценимые, как ей казалось, советы. С потемневших обоев на нее одобрительно взирали выцветшие фотографии родителей, а длинная вереница портретов в парадной напоминала о долге перед фамилией. Так уж получилось, что из всего многочисленного семейства она осталась одна. Если бы только брат послушал ее в свое время и женился…
После войны большую часть мебели и картин пришлось продать – до сих пор, скользя взглядом по слишком пустым стенам, испещренным светлыми квадратами, хозяйка чувствовала угрызения совести. Но иначе им всем пришлось бы несладко, особенно когда из банка пришло письмо, на нестерпимо-белой бумаге с печатью, от которого у фру Росен на целых два дня разыгралась ужасная мигрень. А на третий день она решительно позвонила в колокольчик и вызвала горничную:
– Напиши господину Мауеру. Или нет, я сама ему позвоню!
Мауер приехал лично, в сопровождении двух помощников, и быстро разрешил вопрос с кредиторами. Все-таки недаром их семьи вели общие дела еще со времен Северной войны. Новую войну им удалось решить малыми жертвами, избавившись от залежей старых вещей на чердаке. Фру Росен тогда даже не захотела взглянуть напоследок на закутанные в мешковину и обложенные соломой призраки прошлой, благополучной жизни – к чему зря надрывать сердце? Зато после этого в поместье воцарился долгожданный мир.
На некоторое время.
А потом кто-то с завидной периодичностью начал делать набеги на их тихую обитель.
– Хельга! – голос у хозяйки дома был под стать ее колокольчику: немного надтреснутый, но достаточно громкий, чтобы разноситься по всем этажам. Или чтобы перекрыть адское громыхание прута по ограде. – К нам снова пытаются пробраться грабители!
***
В ванной комнате стоял огромный громоздкий шкаф с полотенцами. Всякий раз Кёрстен удивлялась, как у него не подломятся ножки, резные и длинные, как у жирафа. А раковина под начищенным краном была другой, не такой, как дома: большая и продолговатая, с ребристыми боками. Чтобы помыть руки, девочке приходилось вставать на низенький стул, да и открутить тугие медные бутоны-краны без помощи Хельги у нее никак не получалось.
– Наконец-то ты пришла! – сестра уже успела выхватить из корзинки обсыпанную сахаром слойку и теперь вдыхала аромат поджаренной корочки. С кухни тянуло совсем другими запахами: печеной рыбы и подгоревшей овсянки. – Я думала, не дотяну до вечера. Холод собачий, еще и кормят… хуже, чем Бурре, ей-богу.
Старая Бо за стеной загремела крышкой, так, что Кёрстен подскочила. Что сказать, характер у старой кухарки с годами становился все хуже. А вот слух, как ни странно, становился все лучше. Особенно, если подслушивать черед стакан. Появление в доме корзины с чужой снедью она воспринимала крайне болезненно, хотя и старалась не подавать вида.
– Зато потом, когда никто не видит, так и уминает бабушкины плюшки за обе щеки! – хихикая, призналась Хельга. – И всем рассказывает, как у нас домовые от рук отбились…
Оглядываясь вокруг, Кёрстен отметила про себя, что здесь не помешала бы помощь дюжины домовят, чтобы начистить медные котелки на стене и свести с потолка копоть. Кажется, при всей своей любви к чистоте, фру Росен на кухню не захаживала. Оно и понятно, с ее-то ногой.
Или стоило пригласить бабушку на неделю-другую. Уж она бы точно навела во всем доме чистоту. Однако по непонятной причине, бабушка наотрез отказывалась зайти в Росенхольм.
– Ты не думай, я тоже смотрю на все это, смотрю… – грустно вздохнула сестра, проследив за ее взглядом. – Мне дай волю, я бы здесь все вычистила, сверху донизу. Но хозяйка заставляет каждый день стирать белье, будь оно неладно. А что его стирать, если оно и так чистое?
Да уж, стойкий запах мыла чувствовался уже в прихожей. А сама хозяйка выглядела такой же чистой, как кустик бегонии, с которого бабушка каждый день любовно стирала пыль, листик за листиком. А еще фру Росен была похожа на капусту: из-под одной юбки у нее проглядывала другая, а поверх платья были надеты две кофты и еще красивая шаль с переливающимся на свету рисунком.
Холодно. У Кёрстен, пока она шла по коридору, даже пар изо рта шел. И как можно жить в такой холодной громадине?
В гостиной, к счастью, горел камин, и обои были теплого, янтарно-желтого оттенка, отчего в комнате было почти уютно. Пока сестра наливает чай и пристраивает на крохотном столике плетеную корзиночку с выпечкой, Кёрстен успевает устроиться на алой бархатной подушке с ножками – кажется, та называется танкеткой[1]или как-то еще смешно. У противоположной стены стоит такая же, и на ней в одной и той же позе спит кошка с седыми усами. Хозяйка называет ее Элизабет и очень хвалит, а иногда берет на руки и начинает чесать за ухом – кошка тогда принимается мурчать, громко, на всю гостиную, даже еще громче, чем их Никса.
Сама фру Росен всегда сидит в кресле с шелковыми розами; на подголовнике пришита кружевная салфетка – бабушка сама ее вывязывала целую неделю, но отчего-то просила ничего не рассказывать хозяйке, и Хельге пришлось выдумать, будто это она связала. Зато получила надбавку к жалованию.
А отчего хозяйка так невзлюбила бабушку Ноэль, Кёрстен не знала. Более того, забыла и сама бабушка, или же просто не хотела говорить.
– Кажется, погода сегодня просто чудесная, – проговорила фру Росен, поглядывая на окно, за которым снег валил как из прохудившейся подушки. Еще немного, и засыплет весь Роннебю – и тогда придется ждать, пока дядя Альфред на своей лошади не расчистит дорогу.
А где же Эйнар? Вдруг его тоже засыпало с головой?
Кёрстен открыла было рот, но хозяйка вовремя заметила и укоризненно постучала ложечкой о чашку. По ее мнению, младенцы, как она называла Кёрстен, должны молча пить свой чай и не мешать взрослым.
Хельга принесла поднос, на котором среди белого фарфора выделялась большая кружка с божьими коровками и деревянной ручкой – ее специально заказали в лавке, чтобы было удобно и не горячо держать. Сегодня Кёрстен решает вести себя как благовоспитанная леди, с удовольствием демонстрируя графине свои новенькие нежно-сиреневые митенки, и даже оттопыривает мизинец, когда берет чашку.
Хельга прыскает в кулак, зато фру Росен одобрительно кивает и добавляет себе еще ложечку сахара. Зоркая Кёрстен замечает, как крышка у сахарницы сама собой откидывается, и над ней на короткий миг показывается чья-то бледная прозрачная рука…
– Я бы на твоем месте больше внимания уделяла своему чаю, дитя, – строго одергивает ее графиня, и горячий чай не успевает пролиться на ковер. Когда-то давно Кёрстен не удержала красивейшую фарфоровую чашечку с розовощеким ангелом. До сих пор ее жалко, а еще жальче было Хельгу, которой пришлось потом долго извиняться, да еще и отчищать пятно с пуфа.
Чай отдает сосновыми шишками и никак не хочет заканчиваться, хотя сестра предусмотрительно налила его ровно половину кружки. Но с собой в библиотеку его взять не разрешат, такое правило. Хотя так приятно было бы погреть озябшие руки прежде, чем браться за книги.
Наконец, получив последние наставления и выслушав вдогонку новый рецепт избавления от зубной боли, Кёрстен припустила сперва по коридору, затем направо – и по скрипучей винтовой лестнице на второй этаж. Библиотека располагалась в маленькой круговой башне, и книг там было столько, что у девочки каждый раз глаза разбегались. В первую очередь, естественно, были тщательно изучены все книги с картинками – но их было не так много, и из них настоящих, цветных иллюстраций было всего два маленьких томика детских сказок. Далее на очереди были карты: огромные атласы приходилось разворачивать на столе, а потом звать на помощь Хельгу, потому что разложенные страницы никак не хотели складываться обратно. На каждой карте Кёрстен пыталась рассмотреть родной Роннебю, но пока сумела отыскать лишь Рим и Ронду.