– Я тебя чем-то обидел? – раздался позади недоумевающий голос, и снова белесая фигура возникла прямо у них на пути. Девочка ахнула и выронила корзину, а Бурре разразился оглушительным лаем.
– Прости, в прошлый раз не представился как следует, – незнакомец снял шляпу и поклонился. – Эйнар Росен к вашим услугам, маленькая фрёкен. И, как ты уже догадалась, я… не совсем человек.
Призрак, вот это да. Улле как-то хвастался, что видел на чердаке домового, но Кёрстен ему не поверила, ведь друг любил приврать при случае. А что из блюдца пропало молоко – так это неудивительно, ведь тетя Мадлен держала огромного серого кота, грозу мышей и непримиримого врага Бурре. И вот теперь Кёрстен познакомилась с самым настоящим призраком, и у него даже есть имя.
Погодите-ка. А он случайно не…
– Совершенно верно, – будто услышав ее мысли, подтвердил незнакомец. – Дело в том, что я являюсь дальним родственником той особы, что вряд ли одобрит размокшие под снегом булочки, – он поднял корзину и принюхался, – с корицей, ммм…
Хорошо, что бабушка для верности завернула выпечку в полотенце. Так что вряд ли булочки успеют промокнуть. Да и до замка оставалось всего ничего, из-за деревьев уже виднелась чугунная ограда с фигурными воротами. Умница-Хельга даже потрудилась повесить фонарь, видимо, переживала, что они с Бурре собьются с пути в такую непогоду.
– Дяденька, а вы ведь еще долго не исчезнете?
– Надеюсь, – Эйнар по-доброму рассмеялся, и у Кёрстен отлегло от сердца. – Приятно осознавать, что тебе так рады.
– Конечно рады, – хотя Бурре, например, не стал мириться с таким соседством и потрусил вперед. Интересно, а что скажут дома, если призрак согласится заглянуть к ним на чай? – Просто я хочу, чтобы вас кое-кто увидел.
– Это вряд ли, – призрак заметно помрачнел. – Меня не всякий может увидеть.
– Значит, я вас вижу, а другие – нет?
– Стало быть, так.
Кхм, это усложняло дело. А пока девочка пыталась вспомнить все, что она когда-то читала или слышала о призраках, перед ними замаячила ажурная решетка. С внутренней стороны на воротах висел внушительного вида замок. Бурре, хитрец, уже успел пролезть под воротами и теперь дожидался их по ту сторону ограды.
Кёрстен молча пошарила в сугробе и вытащила прочный железный прут. Улле когда-то на спор сыграл на чугунных завитках гимн Швеции и сыграл довольно прилично. А вот у нее пока ну никак не хотелось получаться.
Привет тебе, мой край любимый,
Твоему небу и зеленым лугам…
– Кёрстен! – хлопнула дверь, и от крыльца к ним заспешила высокая стройная девушка в переднике, с накинутой на плечи вязаной шалью. Рукава у нее были закатаны до локтя, а нос измазан чем-то белым. – Прекрати шуметь, сейчас же!
– Ох, Хельга! – уже знакомый незнакомец снова куда-то пропал, но Кёрстен было не до него. Выпитый час назад чай напомнил о себе. – Бери корзину и расстегни меня, пожалуйста, скорей!
Эйнар нарисовался вновь, стоило входной двери захлопнуться. Он задумчиво скользил взглядом по окнам, заключенным в массивные алебастровые рамы, покосился на треснутые мраморные вазоны с янтарно-желтыми бархатцами.
Vivat, crescat, floreat[1], – угадывалось в барельефе, украшавшем парадное крыльцо. Каменные розы обвивали слова, так, что неподготовленному человеку могло показаться, что никакого девиза там и нет. Но он был, и что бы ни случилось в поместье за то время, что он отсутствовал, розы продолжали цвести, и на ограде, окружающей дом защитным кольцом, и в оранжерее – ему даже показалось, что он чувствует нежный, тонкий аромат бутонов.
Что ж, надо как следует осмотреться, – подумал Эйнар, направляясь вдоль посыпанной гравием дорожки. Затем он украдкой огляделся, не смотрит ли кто, подошел поближе – и шагнул прямо в кирпичную кладку, растворившись за глухой стеной.
[1] Живи, расти, процветай
Лорнет в черепаховой оправе
Фамильное зеркало в потемневшей раме с годами совершенно разучилось льстить. Раньше фру Росен доставляло удовольствие разглядывать собственное отражение, взбивать белокурые локоны и тайком от горничной подводить брови огарком свечи. А сейчас…
Сейчас волосы подернулись серебром, руки огрубели и по виду напоминали узловатые коренья, затянутые в перчатки, а глубокие морщины не скрывала даже жемчужная пудра, которую она по старой памяти продолжала заказывать вместе с кипой женских журналов. В последних, к слову, частенько печатали различные рецепты по сохранению молодости – стоит ли говорить, что она испробовала на себе всё, включая самые несуразные алхимические формулы. Старый конюх Андерн только посмеивался, доставая нужные ингредиенты – их ему приходилось писать печатными буквами на бумажке, ведь ни одна порядочная особа не осмелилась бы произнести вслух и половину из списка. Увы, ни истолченное в порошок крыло летучей мыши с чердака, напугавшей Хельгу до обморока, ни хваленая маска с перцем и бальзамом из яблочного уксуса не смогли остановить признаки надвигающейся старости.
Ладно, она могла бы еще смириться и приказать завесить все зеркала в доме. А фамильная трость, на которую приходилось опираться при ходьбе, не только облегчала ноющую боль в ноге, но и добавляла ее словам весомости – даже старая кухарка, разменявшая в прошлом году седьмой десяток, не осмеливалась перечить, стоило графине выпрямить спину и одарить ее пристальным фамильным взглядом Росенов.
Но вот эти сны…
То леденящие душу холодным одиночеством, с бесконечными коридорами и крутыми лестницами в никуда, то наполненные шуршанием шелка и отголосками вальса, вперемежку с позабытыми колыбельными – последних, к слову, она боялась еще больше, поскольку наутро хотелось только одного: запереться на ключ, закутаться с головой в простыню и тихонько плакать, обмакивая зачерствевшие булочки в остывший кофе. Вот только новая горничная благополучно затеряла не только ключ от кладовой, но и от хозяйской спальни, и потому каждое утро бесцеремонно распахивала тяжелые серые гардины, разгоняя сгустившиеся тени мокрым полотенцем.
Может, оно и к лучшему.
Зато на переодевание фру Росен тратила, как и прежде, не менее двух часов. Долой халат и теплую фланелевую пижаму – по ночам простыни становились настолько ледяными, что Росен позволила себе отказаться от элегантных кружевных пеньюаров. Хельга подавала ей тончайшую шелковую сорочку и панталоны, сверху – не менее трех нижних юбок, накрахмаленных до такой степени, что они могли стоять сами по себе. Платье из темно-лиловой шерсти, дважды перелицованное и расставленное в боках, зато добротное – такое прослужит еще не один год, а там можно будет пустить его на обивку парных пуфиков в прихожей. Пепельно-седые волосы взбиты и уложены в высокий начес при помощи черепаховых гребней. Такой же, с позолоченной ручкой, лорнет хозяйка всегда носила с собой в неизменном ридикюле из кожи крокодила – подарок дальнего родственника, осевшего в далекой Африке. В крохотных кармашках уютно разместился флакончик с нюхательной солью, носовой платок и матушкин молитвенник с резным костяным узором на обложке, заметно пожелтевшим от времени.
Порой, оглядывая себя в зеркало, фру Росен осознавала, что она и сама с каждым годом все больше становится похожей на черепашку: сморщенную, маленькую, настороженно вытягивающую морщинистую шею из складок своего чопорного наряда. И передвигалась она по дому примерно с той же скоростью – но, с другой стороны, ведь и спешить было некуда.
Припудрив напоследок нос и капнув на запястье капельку духов, навевающих воспоминания о пышных приемах, пикниках у моря и чаепитиях на пахнущей дождем веранде, фру Росен принималась хлопотать, как она это называла. Ничего, что из прислуги во всем доме остался только кучер, старая кошка, исправно гоняющая мышей в кладовке, кухарка, не способная приготовить ничего, кроме овсянки и подгоревших тостов, и вечно всем недовольная молоденькая горничная. Работы хватало всем и каждому.
И пускай из десяти комнат в конечном счете оставили незапертыми только две. Еще ее матушка говорила: чистота в доме – покой в душе. Поэтому каждое утро фру Росен лично шествовала из своей спальни в соседнюю гостевую, чтобы убедиться, что на полках нет ни пылинки, у камина сложены стопкой дрова, а постель застелена пахнущим мылом бельем с вышитой серым шелком монограммой в окружении плетистых роз. Где-то в глубине души у нее все еще теплилась надежда, что однажды на пороге появится отпрыск какой-нибудь дальней ветви их семейного древа. Долгожданный наследник, которому можно будет с легким сердцем передать заботу о родовом гнезде.
