Подо мной проносятся воды Сены, и я завидую тому спокойствию, которое чувствуется в течении широкой реки. Сама я далека от так необходимого сейчас умиротворения. Меня словно выпотрошили, а потом засунули внутренности обратно, поменяв всё местами и забыв жизненно важные органы. Ощущаю в ладони острые уголки скомканной бумаги и еще сильнее сжимаю кулак. Стискиваю челюсти и заставляю себя неотрывно смотреть на Эйфелеву башню. На глазах выступают слезы. Это все из-за ветра и портала для богов – перемещение в нем я всегда переносила тяжело. Слезы к моим эмоциям не имеют никакого отношения. Главное – в это поверить.

Слева от меня раздается мелодичный смех. Не хочу оборачиваться, но тело перестает подчиняться. Мимо проходит парочка, которая источает настолько сильную ауру счастья, что я скриплю зубами. На душе скребут кошки, раздирая своими острыми коготками чувствительное нутро. Как бы мне хотелось, чтобы оно огрубело. Перестало чувствовать боль. Но вместо этого оно кровоточит все сильнее. Комок злости в груди давит, он напоминает мне плотину. Еще одна капля, и она не выдержит. Я не выдержу.

Вытягиваю руку вперед и бросаю скомканную бумажку в реку. В последний момент, когда ее подхватывает ветер и уносит под мост, жалею, что не разорвала ее. Не уничтожила слова, написанные мелким почерком. Но уже поздно что‐либо менять, а просить Зефира об услуге, чтобы вернуть записку и порвать ее на мелкие кусочки, я уж точно не буду. Зябко ежусь и с тяжелым сердцем иду на левый берег Сены, но меня вдруг настигает приятный баритон:

– Вы ведь знаете, что мусорить нехорошо.

Встречаюсь взглядом с молодым мужчиной, замершим на том же месте, где несколько секунд назад стояла я сама. Пара прядей цвета горького шоколада падает ему на лоб, но незнакомец не откидывает их, хоть они и закрывают один глаз. Верхние пуговки рубашки расстегнуты, а одну руку он прячет в карманах чуть зауженных брюк. Второй же мужчина опирается на перила, постукивая по ним длинными пальцами. Я почти вижу, как он играет на гитаре, но это видение гаснет так же быстро, как и вспыхивает.

– Одна бумажка ни на что не повлияет.

– Ошибаетесь, – он качает головой, и его выразительные брови изгибаются. – Если каждый будет бросать по одной бумажке в полной уверенности, что это безвредно, то представьте, сколько таких бумажек наберется и какой огромный вред мы нанесем планете.

Пожимаю плечами и жалею, что не могу просто повернуться и уйти. Природная вежливость, из-за которой я вынуждена слишком часто терпеть людей и богов, с которыми не хочу общаться, не изменяет мне и сейчас. Я медленно выдыхаю и уже открываю рот, чтобы что‐то сказать, но тут мужчина с неожиданным презрением морщится.

– Неужели вам наплевать на экологию?

Его недовольство заставляет меня встать в оборонительную позицию, и я неожиданно чувствую радость от этого. Адреналин разносится по телу, и мне хочется оскалиться. Слезы, стоящие в горле, камнем падают в желудок, вновь делая мой голос сильным. Мне с трудом удается сдержаться. Желание выпустить на свободу злость, лишь бы перестать чувствовать боль, слишком сильно. Раздражение бурлит во мне, мешая думать.

– Как я уже сказала, моя бумажка ни на что не повлияет. Деметра сейчас в депрессии и забыла о своих обязанностях, и мы мало чем можем помочь природе.

Мужчина удивленно вскидывает брови, а я едва не хлопаю себя по лбу от досады. Идиотка. Столько лет тщательно соблюдать осторожность, напоминать о ее важности сестрам и нарушить собственные же правила из-за разбитых чувств. Ругательства вертятся на кончике языка, но страх сильнее. Из моей памяти никак не сотрется момент, когда Артемида вынуждена была стрелами защищать своих нимф, о божественной природе которых узнали люди и попытались пленить их. Мне хочется верить, что я в безопасности и сейчас легенды о нас воспринимаются только как сказки, но жизнь и история, за которой я наблюдаю и которую описываю, научили меня всегда держать ухо востро.

– Отчего же у нее депрессия? Сейчас ведь весна, Персефона должна быть дома [1].

Я пристально вглядываюсь в мужчину, теребя свой кулон. Его лицо серьезно, но в глубине зеленых с коричневыми крапинками глаз теплится веселье, а в слегка приподнятых уголках губ прячется улыбка. Он явно не верит мне. Решив, что, оборвав разговор, я вызову куда больше подозрений и останусь в его памяти, усмехаюсь. Чувствую себя так, будто хожу по канату над бездной, но не знаю, как по-другому выйти из ситуации, в которую загнала сама себя.

– Персефона наконец нашла общий язык с Аидом и теперь не спешит покидать его и отправляться под материнское крылышко. В Подземном царстве она – полноценная королева, тогда как для Деметры она осталась все той же маленькой девочкой, которой была в детстве.

– Вы подозрительно много знаете о личных делах Персефоны.

– Мы общаемся. А Цербер сходит с ума от радости каждый раз, когда видит меня.

– А вы храбры, раз не боитесь его. По мифам он тот еще монстр.

Отбрасываю волосы за спину и смотрю прямо в глаза мужчине, ожидая, что он отведет взгляд. Но он этого не делает, и наши глаза пересекаются, как скрещенные шпаги. Пусть думает, что перед ним сумасшедшая, молюсь я. Отчасти так и есть. Позволить чувствам взять верх над разумом – разве это не безумство?

– В мире, полном чудовищ, ты либо учишься находить с ними общий язык, либо погибаешь. Третьего не дано.

– А как же славная битва? – он лукаво улыбается, и мне вдруг кажется, что, несмотря на затянутое тучами небо, мир освещает ласковое солнце. – Древнегреческие герои ведь не тратили время на то, чтобы умилостивить монстров. Они их побеждали.

– Не все из нас созданы для битв.

– В битве не всегда нужен меч. Иногда сила воли – это все, что требуется для сражения. Прямо как у Шерлока и Мориарти.

Покладисто киваю, но не могу признать его правоту. Для того чтобы противостоять Мориарти, надо быть Шерлоком. Для того чтобы победить немейского льва, надо быть Гераклом. Я ни тот, ни другой. У меня недостаточно силы воли и физической мощи, чтобы биться. И все, что остается, – это приспосабливаться и по мере сил пытаться не переходить дорогу более могущественным существам.

– Деметра, может, и в депрессии, но все же не мусорите, пожалуйста. Сена – прекрасная река и не заслуживает, чтобы по ее волнам плавала грязь. И постарайтесь уговорить Персефону наладить отношения с матерью, – мужчина снова улыбается, и я отчего‐то не могу сдержать ответной улыбки. – Из-за того, что она резко изменила свое отношение к Аиду и расстроила тем самым Деметру, не должны страдать все остальные.

– Обязательно передам ваши слова, когда встречусь с одной из них, – подмигиваю я и иду прочь.

Странно, но после краткого разговора с незнакомцем боль перестает так сильно стискивать своей когтистой лапой мое сердце. Тревога никуда не девается, она просто заползает глубже, и все же это позволяет мне хоть на время, но вздохнуть свободно.

Бреду по берегу Сены к месту встречи с сестрами, неуловимая улыбка не сходит с моего лица. Когда мягкий ветер дует мне навстречу, нежно касаясь волос и очерчивая скулы, я шепчу ему свою просьбу. Прохожие недоуменно косятся на странную девушку, разговаривающую с самой собой, но мне нет до этого дела.

Ветерок исчезает, однако через минуту возвращается, осторожно опуская в мои раскрытые ладони смятую записку. Печаль снова стискивает мне грудь, а непослушные слезы подступают к глазам. Рву листок бумаги и выбрасываю его в мусорную корзину, плотно сжав зубы. Ничего нового не произошло. Я знала, что так и будет. И страдать из-за этого бессмысленно и просто глупо.

Жаль, что я не могу сказать это своему сердцу.

– Талия просила передать, что, должно быть, отравилась деликатесами, которые ела вчера на обед, – не дожидаясь моего вопроса, говорит Терпсихора. Сестра красивым движением, кажущимся еще более грациозным из-за обыденности действия, поправляет на плече цепочку небольшой сумочки. – Она весь вечер была бледная и за ужином почти ничего не съела. Мне тоже, между прочим, кусок в горло не лез после того, как ты нас бросила.