Короче говоря, «Царь Салтан» меня совершенно не впечатлил, и этого вполне можно было ожидать – не настало ещё для меня время для восприятия классической музыки; я ведь и близко не был вундеркиндом, но много-много лет спустя с удивлением понял, что существуют не только вундеркинды на белом свете, но появляются на свет божий и некие противоположности им. Я бы назвал оных вундеральтами. Это старики, которым за семьдесят и у которых в конце их отнюдь не короткой жизни вдруг прорезался очень яркий творческий талант в том или ином направлении интеллектуальной деятельности. Вот только, глядя на малолетнее чудо, все улыбаются и восхищаются, и совсем иная реакция у этих «всех», когда неожиданно возникает старик, предлагающий «благодарному человечеству» запоздалые плоды своего интеллектуального творчества. Реакция эта примерно такая: «У дедушки от склероза, видать, крыша поехала. В его возрасте надо карьеру уже завершать, а не приниматься за её созидание». Вот только невдомёк почтенной публике – овощи – то разные бывают. Одни – ранние, другие – поздние, а то и очень поздние. Кому как назначено будет Всевышним. Обычно, вундеркинду все пути открыты, а для вундеральта они, наоборот, чаще всего полностью перекрыты, и открыть их способна только Высшая сила. Так зачастую и случается – нередко уже после смерти запоздалого гения. Знать, Всевышнему в силу каких-то своих соображений надо поместить творчество тех или иных людей в запасники разного рода. Пусть там вылежатся до поры до времени, а там посмотрим.

Впрочем, стоп! Стоп!! Из глубин моей памяти неожиданно всплывают ещё несколько фрагментов моего бытия, относящихся к описываемому периоду моей жизни, причём некоторые из них мне, лично, не запомнились, но они запомнились кому-то из моих близких. От них – то я и узнал со временем о кое-каких деталях моего раннего детства, деталях, касающихся моего восприятия классической музыки. Да, в мои три – четыре года она ещё была не в состоянии полностью овладеть мною, но некий важный плацдарм в моей душе музыка, в том числе и классическая, уже завоевала. Не могла не завоевать, поскольку в нашей малой семье, включающей моих родителей и меня, она имела постоянную прописку. В первую очередь благодаря отцу, обладателю абсолютного слуха и великолепного, отлично поставленного баритонального баса. Впрочем, отец ещё хорошо играл на рояле, читая ноты с листа, и занимался музыкальной композицией. В этой связи мне вспоминаются следующие два фрагмента моего самого раннего детства.

Фрагмент первый. Не знаю уж по какому поводу, у нас в доме собралось много гостей. В кабинете отца устроен импровизированный концерт. Отец, стоя у рояля фирмы «Беккер», поёт арию князя Игоря. «О дайте, дайте мне свободу…». Ладонь правой руки папа держит у правого уха. Многие певцы так делают, разумеется, не на сцене, во время оперного спектакля, и не на эстраде, во время концерта. Аккомпаниатор мне не запомнился. Весьма возможно за роялем друг отца, пианист и композитор Владимир Пескин. Об этом человеке ниже ещё не раз будет идти речь. Я слушаю пение отца, сидя на низком детском стульчике, недалеко от рояля. Пение отца мне очень нравится. Оно многим нравилось, хотя тот же Пескин находил нём, возможно, и не без некоторого основания, некий недостаток, заключающийся в заметной монотонности исполнения. Папа, кстати, и в «Большой» пытался поступить. Не взяли – из-за очень плохого зрения, осложнённого весьма длинным языком потенциального солиста. Зрение у отца было отвратительным – 7 или 8 минусов. Без очков папа ни черта не видел. Естественно, арию «Бориса» в «Большом» родитель исполнял в очках. Кто-то из членов прослушивающей комиссии поинтересовался, а как Виктор Вейцман чувствует себя без очков?

Ответ был молниеносным:

«Как без штанов!»

Естественно, «без штанов» в начале 20-го века на оперных подмостках ещё не пели. Мода на подобного рода новации расцвела пышным цветом на сценах оперных театров с лёгкой руки некоторых оперных режиссёров где-то в конце ушедшего тысячелетия. А теперь представьте себе на мгновение, постановку «Бориса Годунова» Мусоргского где-нибудь в «Ля Скала» с очкастым и бесштанным царём Всея Руси!

Фрагмент второй. Тот же кабинет. За роялем папа. Аккомпанируя самому себе, он поёт романс Рахманинова «Ночь печальна». На слова Ивана Бунина. Мою детскую душу особенно трогает фраза «…огонёк мерцает одинокий…». Огонёк этот так легко себе представить. Я делаю это, и мою душу тоже охватывает печаль.

Но вот отец берёт нотный альбомчик, в который записывает собственные композиции. Он открывает его на нужной странице, ставит на пюпитр рояля и начинает петь романс собственного сочинения. Кажется, он посвящён какой-то женщине. Я хорошо запомнил заключительные аккорды и слова, завершающие романс, впрочем, последние запомнить было совсем нетрудно: «Виктор Вейцман!». Слова эти что-то вроде подписи, которую художники ставят на своих картинах, только в данном случае «картина» была музыкальной. Альбомчик этот со временем оказался в квартире на Большом Харитоньевском, а затем исчез в недрах МГБ – после визита сотрудников пресловутой госбезопасности к моей тётушке, Сарре Рахмильевне. В 1947-ом году. Кстати, тётя Сарра много лет спустя рассказала мне про папину композиторскую задумку – сочинить оперу на сюжет драмы Гуцкова «Уриэль Акоста». Увы! Не сложилось. Много, что не сложилось. Остаётся добавить. Отец очень любил Скрябина и Метнера; Шостаковича считал гением, к Прокофьеву относился с прохладцей. Музыка, сочиняемая папой, по отзыву его друга Владимира Пескина была не оправданно сложной.

Тут будет вполне уместным упомянуть об одном весьма выдающемся музыканте, трубаче Тимофее Александровиче Докшицере. Именно до войны я впервые услышал о нём. Тимофей Александрович, или Тима, как звали его в моей семье, был воспитанником Владимира Ананьевича Пескина, на жилплощади которого в районе Чистых Прудов Тима жил одно время. Он и свою первую жену, Фаню, привёл туда. Квартира, в которой обретался Владимир Пескин со своими близкими, была большой и коммунальной. Тима, само собою, по многу часов упражнялся на трубе, доводя «своим трубным гласом» жильцов квартиры до умоисступления. Они, естественно, во всю протестовали, в ответ Владимир Ананьевич, дядя Володя, как я его звал с детства, в свою очередь возмущался, заявляя соседям, что они не понимают прекрасного. Папа мой, писавший, помимо всего прочего, и весьма неплохие сатирические стихи, откликнулся на этот «трубный страшный суд» такими вот стихотворными строчками, которые хорошо ложились на мотив «Катюши» Матвея Блантера:

Остаётся добавить, Тима Докшицер был замечательным музыкантом и очень хорошим человеком.

Своего сына, меня, то есть, папа хотел в будущем видеть непременно музыкантом, желательно пианистом или дирижёром. Ничего подобного не случилось; подозреваю, и случиться не могло. Это «не могло», по сути, карта – факт № 3 пасьянса, карта на первый взгляд лишняя, явно не в масть, но тем не менее нашедшая своё отражение в моём литературном творчестве, придав ему свои особенности. Моя большая музыкальность уже в раннем детстве ни у кого сомнения не вызывала, явственно отражаясь впоследствии в ритмике моих стихотворений и в созвучности многих найденных мной рифм.

А вот ещё фрагментик моего бытия, относящийся к 1940-му году. Датировка на этот раз совершенно точная, ибо именно в этом году… был арестован приятель моего отца биолог Георгий Георгиевич Винберг, впоследствии член-корреспондент Академии наук Советского Союза. В данном конкретном случае моё воспоминание напрямую связано именно с этим арестом. Естественно, я ничего не знал в то время ни о биологе Винберге, ни об его аресте, а запомнился мне некий бежевый костюмчик очень малых размеров, который мама моя пошла отдать какой-то женщине, оставив меня на несколько минут у подъезда совершенно незнакомого мне дома. Как я узнал впоследствии, костюмчик этот предназначался малолетней дочери арестованного биолога. Мама купила эту вещицу по просьбе моего отца и по его же просьбе отнесла её жене Георгия Георгиевича. Только спустя много лет я по – настоящему понял, что со стороны моих родителей это был Поступок. Тут остаётся лишь добавить. Вся «вина» Винберга заключалась в национальности его родителей: отец – швед, мать – француженка. По тем временам такая биографическая деталь являлась de facto криминалом на территории Советского Союза. Впрочем, она давала арестованному биологу и некоторую свободу выбора: хочешь, будь шведским шпионом, хочешь – французским. А уж если очень хочешь, так признавайся в шпионаже сразу на обе эти державы.