Мама моя была женщиной весьма привлекательной, и Авдиев, вероятно, именно по этой причине предпочитал находиться в обществе моих родителей – глядишь, молоденькая еврейская красотка обратит на него внимание. Ну если не сейчас, то, может быть, как-нибудь потом. Он даже предлагал маме организовать ей персональную экскурсию по пушкинскому музею. Экскурсия, насколько я знаю, не состоялась, а вот предсказание было сделано. В частности, маме было сказано, что она умрёт вдали от всех и враги будут радоваться её смерти. Всеволод Игоревич посулил ей двух детей, мальчика и девочку, очень музыкальных и болезненных. Мальчик станет очень знаменитым, но уже в зрелом возрасте, сделав какое-то очень важное открытие, однако поначалу не будет ровным счётом ничего собою представлять. Вот вам, кстати, и карта – факт № 2. Сразу же скажу – девочка на свет не появилась.
Авдиев отказался что – либо предсказывать папе при его молодой жене. Он предложил ему встретиться с глазу на глаз. Встреча состоялась. Отец не поведал маме об услышанном. Увы! После 28 июля 1944 года гадать о предсказании, сделанном девять лет назад профессором – хиромантом, уже не приходилось. Оно было и тем трагичнее, что… рукописи всё-таки горят!
От самого первого периода моего существования в этом мире у меня осталось относительно небольшое количество воспоминаний весьма малосвязанных между собою. Особенно запомнились сны. За исключением двух были они кошмарными. Раз за разом снилась мне комната, в которой со мной должно было произойти нечто ужасное. Следовало своевременно покинуть проклятое помещение, пока дверь в него не захлопнулась. Иногда мне удавалось сделать это, иногда нет. Если не удалось, я, как правило, в ужасе просыпался. Понятное дело, темноты в раннем детстве я страшно боялся, панически.
Как-то приснился мне совсем уж кошмарный сон, если только это действительно был сон, а не ночное порождение моего воображения. Вдруг явилось передо мною нечто страшное и уродливое – нечто гориллообразное, нечто дьявольское, чьи намерения относительно меня были самыми ужасными. Я стоял перед этим монстром ни жив ни мёртв возле своей детской кроватки, не зная, что делать. Возможно, это был сам дьявол, от которого я сбежал в этот мир с того света, где отбывал наказание за деяния в предыдущей инкарнации, в частности, за самоубийство. И вот он явился по мою душу. Не помню уж, чем всё закончилось, но моё заикание в детстве и отрочестве явилось скорей всего следствием именно ночных потрясений, испытанных мной в самый ранний период моей жизни. Что же касается двух детских снов, оставивших у меня довольно приятные воспоминания, то они были из разряда умиротворяющих. В одном из них мне приснился поздний летний вечер, какой-то домик, дерево возле него и молодой месяц в небе. Тишина. Умиротворение. Лёгкая печаль на душе, очень светлая. Нечто подобное мне приснилось совсем недавно, незадолго до моего восьмидесятилетия. К чему бы это?
Описать второй сон куда трудней, но попробую. Какие – то кущи в ярких солнечных лучах. Солнце, впрочем, где-то вне «картинки» сна. Цвет этих странных зарослей оранжево – красный вперемешку с белым. В верхней их части расположено вроде бы некое сооружение: то ли помост, то ли полати; на сооружении этом какая – то красно – белая обувь, отдалённое напоминающая сапоги. На душе у меня умиротворяющая радость.
Впоследствии я много раз вспоминал эти два сна, особенно первый, стремясь вызвать в душе переживание, испытанное мной во время этого сновидения. Как жаль, что у меня нет дара художника и я не могу воспроизвести по памяти приснившийся мне пейзаж, зафиксировав на полотне также и переживание, испытанное мной при созерцании явленного мне столь поэтического сна.
Ладно. О снах пока что всё. Пока что. Ниже я ещё не раз буду к ним возвращаться – не к этим двум, разумеется, к другим, коснувшихся в известной степени моего существования.
Приведу теперь несколько подробностей. Родился я в самом центре Москвы – в родильном доме, расположенном на улице Солянка, спустя недели три после смерти моего деда с отцовской стороны, профессора Вейцмана Рахмиля Яковлевича. Не умри мой дед до моего рождения, меня бы назвали Германом – в честь учителя моего отца – профессора Германа Эмильевича Корицкого, патологоанатома Ракового института имени П. А. Герцена, расположенного рядом с городской клинической больницей имени Боткина. Сейчас это научно – исследовательское и лечебное учреждение именуется Научно-исследовательский онкологический институт имени П. А. Герцена. Однако, умер дед, а потому noblesse oblige – извольте, следуя еврейскому обычаю, назвать его новорожденного внука Рахмилем. Н-но!.. Времена-то советские, а еврейские имена совершенно не в чести. В том числе и у самих евреев. Оно и понятно – намыкалось с ними еврейство в Российской империи, наелось по самое горло. Черту оседлости новые власти отменили, ну а «имена оседлости» сами евреи стали массово посылать куда подальше. Вместо Иуд появились, как мы видели, Адольфы, вместо Тауб Татьяны, вместо Ханн Анны и далее по списку.
Словом, в качестве отчества, «Рахмильевич» ещё куда ни шло, но в качестве, так сказать, основного имени Рахмиль в явном диссонансе с эпохой. Назовёшь сына Рахмилем, а он со временем проклянёт тебя за это. (Как мне говорили, что-то подобное мой отец якобы и заявил в ходе выбора имени для своего отпрыска.)
Как же всё-таки быть?! А вот как – назвать Эмилем. Имя, конечно, явно не русское, французское, но не кондово еврейское. Эмиль. Сокращённо «Миля». Кстати, сокращённое имя от имени Рахмиль – тоже Миля. Вообще-то Эмиль это французский вариант имени Эмилиан, имеющего древнеримское происхождение. В древнем Риме, как известно, было всего двенадцать мужских имён и ни одного… женского. Женщины определялись по родовому имени. Так все женщины из рода Валериев именовались Валериями, а женщины из рода Эмилиев звались Эмилиями. Так вот, родовые имена со временем стали обычными мужскими и женскими именами, благополучно мутировав с годами. На русском же языке аналогом Эмилиана является Емельян, а сокращённо Емеля. За свои 80 лет я повстречал ещё четырёх своих еврейских тёзок, избежавших быть наречёнными Рахмилем. Впрочем, и русская транскрипция этого древнеримского мутанта «сгодилась в хозяйстве». Я выбрал его в качестве псевдонима – Емельян Викторов. Естественно, в своих научных статьях псевдоним был мне абсолютно ни к чему, а вот в своих литературных публикациях я им изредка пользовался. Что, скажем, делать прикажете, если есть необходимость процитировать где-нибудь по делу фрагмент стихотворения собственного сочинения, не нарвавшись при этом на весьма вероятное обвинение в самопиаре? Что? Ну, разумеется, пустить в ход псевдоним. Тем более, что Федот тут именно тот: Емельян – тот же Эмиль; Викторов – тот же Викторович, то есть сын Виктора. Словом, иногда требуется «притемниться», а псевдоним именно для этой операции и существует. Впрочем, и за француза Эмиля мне в жизни прилично досталось, не говорю уже о фамилии Вейцман.
Из роддома на Солянке меня привезли в квартиру покойного деда, находящуюся в доме, стоящем на углу большого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина. Впоследствии рядом с этим строением появилась «Табакерка» Олега Табакова – маленький театрик, основателем и бессменным руководителем которого до самой своей смерти являлся этот популярный артист театра и кино. Много лет спустя мне довелось встретиться с этим человеком, но не в «Табакерке», которую я посетил пару раз отнюдь не как зритель, а в накопителе… одесского аэропорта. Случилось это в начале марта 1989 года. Но об этом, естественно, после, как и о моей неожиданной встрече 6 ноября 1959 года с… маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Естественно, последний и не подозревал, что встретился со мною.
Дом, в котором жил мой дед, был построен на исходе НЭПа. Это был кооперативный кирпичный дом; впрочем, где-то, уже в тридцатых годах прошлого века, кооператив был ликвидирован, а его обитатели превратились из владельцев квартир в квартиросъёмщиков. Среди жильцов этого дома было несколько весьма известных тогда людей, как-то – академик Чудаков, Теодор Кренкель, знаменитый папанинский радист, и литератор Дыховичный. В этом доме я прожил до начала 1939 года. Затем, вплоть до настоящего времени, я, с перерывом на эвакуацию (июль 1941 – ноябрь 1943), жилец одной и той же квартиры дома № 5 на улице Климашкина, именовавшейся изначально Курбатовским переулком. Впрочем, если уж быть очень точным, моё вселение в эту квартиру после возвращения из эвакуации состоялось, насколько мне помнится, только в 1945 году. Сегодня я, не без некоторого основания, именую моё двухгодичное обретание на Харитоньевском заключением в… СИЗО, а последовавшее затем многолетнее пребывание моё в месте моего теперешнего проживания – отбыванием пожизненного тюремного заключения. Режим этого заключения в разные годы был, естественно, разным, начиная, так сказать, от общего (коммунального, если хотите) и кончая теперешним – что-то вроде колонии – поселения. Но отчего же такие странные аналогии? Я подозреваю, что моя теперешняя инкарнация не что иное, как наказание, назначенное мне за самоубийство, совершённое мной в моей предыдущей жизни. Был я тогда очень крупным поэтом, но запутался в разного рода обстоятельствах, не справился с управлением жизненной телеги и преднамеренно пустил её под откос – дескать, пошло всё к такой – то маме! Короче, свою жизнь я сравнил бы с пребыванием в некой шарашке, назначенной мне высшей потусторонней силой в качестве места отбытия наказания, причём условия отбытия его были не такими уж и суровыми, и закрытый тригон прямое тому подтверждение. В шарашке этой я должен был не столько страдать, сколько работать, искупая самовольный уход из материальной реальности, именуемой вселенная.
