Итак, математика «просигналила», настало время просигналить и литературе. Первый «литературный звоночек» случился в девятом классе, в ходе экзамена по письменной литературе. Сейчас я уже не помню точного названия выбранного мной сочинения, помню лишь, что оно касалось показа нелёгкой жизни народных масс в творчестве Некрасова. Поэзия Некрасова мне всегда очень нравилась. Что и говорить, талантливейший поэт! При раскрытии темы я опирался в первую очередь на его поэму «Кому на Руси жить хорошо». По ходу написания сочинения на некрасовские темы на меня вдруг, что называется, нашло. Вместо того, чтобы изложить общепринятую точку рения, я принялся фантазировать, всё более и более воспламеняясь. Одного из героев поэмы, Якима Нагого, я назвал народным трибуном, затем вспомнил про Степана Халтурина, а после ещё то ли про кого-то, то ли про что-то. Короче, меня понесло. Как потом довёл до моего сведения мой одноклассник Абрам Сапожников (его родная сестра Маня преподавала у нас в школе немецкий язык), моё творчество вызвало при проверке сочинения дружный смех преподавателей вперемешку с их недоумением – он что, немного тронулся? Впрочем, обошлось – мне влепили тройку и посоветовали в следующий раз хорошенько подумать, прежде чем ударяться в подобного рода фантазии.

Следующий раз случился ровно через год, опять-таки на экзамене по письменной литературе, когда я снова писал сочинение, связанное с творчество Некрасова. Это был уже выпускной экзамен по письменной литературе, и, подобно, Владимиру Владимировичу Маяковскому, к которому весьма возможно имею самое прямое отношение, я «наступил на горло своей собственной песне», не позволив себе никаких вдохновений. На этот раз мне поставили четвёрку, хотя и тут не обошлось без небольшой накладки – я как-то неуклюже закончил мой экзаменационный опус.

Да что там школьное сочинение! Ещё будучи школьником, я ни много ни мало написал некое эссе, касающееся социалистического реализма. Как известно, было такое казённое течение в литературе и искусстве в Советские времена. Суть его была проста, как мычание, – изображать действительность надо не такою, какая она есть на самом деле, а такою, какой она должна быть и какою она на самом деле будет когда-нибудь, при коммунизме. Сейчас я уже не помню, какие гениальные (генитальные) идеи я доверил нескольким листкам школьной тетради, но точно помню моё непременное желание опубликовать их в советской печати. А как иначе? Ведь так замечательно в моём литературном опусе сошлись концы с концами. Вот только как его опубликовать в этой самой печати?

Пораскинув умом, я решил показать своё литературное творение отцу одного из моих тогдашних приятелей. Приятеля звали Володей, а его отца …Александром Исаевичем… Нет-нет, не Солженицыным. Тот, недавно выпущенный из заключения, находился в ссылке и широким массам советских читателей известен, естественно, не был. Впрочем, и папаша моего приятеля оным массам также не был очень уж известен, но вот членом Союза писателей он был, являясь, в частности, автором повести «Кованый сундук». Так вот, автор повести писал под псевдонимом Воинов, а его настоящая фамилия, как и фамилия моего тогдашнего приятеля, была Лефевр. Моё знакомство с ним произошло в астрономическом кружке при московском планетарии.

Добраться до Александра Исаевича 1-го мне не удалось. Не помню уж по какой причине. А добрался бы, так, наверное, здорово бы насмешил товарища писателя. Ну а до Александра Исаевича 2-го я, надеюсь, ещё доберусь – в своих воспоминаниях, если это, конечно, будет угодно Всевышнему. Доберусь, надеюсь, и до Владимира Лефевра – как-никак он стал героем моей эпиграммы № 2, эпиграммы вполне удачной. Написана она была уже в студенческие годы, а вот первая проба пера в области «эпиграммостроения» произошла у меня ещё в школе. Её героиней была некая Наташа Боровкова, также участница упомянутого выше астрономического кружка. Вот эта эпиграмма:

Эпиграмма получила широкое хождение в планетарии, и её авторство приписали моему приятелю Александру Гурштейну. Тот, разумеется, отрицал своё авторство, но меня не выдал. Вот только он сам вознамерился попрактиковаться в области сочинения эпиграмм, причём в качестве объекта для атаки выбрал меня. Бедняга! Знал бы, с кем связывается. Сегодня «в моём собранье насекомых, открытым для моих знакомых…» он, как герой моих сатирических атак, уверенно стоит на втором месте. Первое место занимает некто Дмитрий Быков (Зильбертруд). Впрочем, в данном месте моих воспоминаний до Дмитрия Львовича ещё дальше, чем до Александра Исаевича 2-го. Словом, первые ростки моих литературных наклонностей стали пробиваться на свет божий сквозь плохо уложенный асфальт педагогических установок уже в школе, но пышным цветом они расцвели значительно позже, а первые чего-то стоящие плоды появились десятилетия спустя. Тут следует добавить – значительная часть этих плодов оказалась связанной с самиздатом, ростки которого дали о себе знать, когда я был ещё школьником. Всё произошло так.

Неожиданно я вознамерился издавать… газету. Она представляла собою лист бумаги, на которые наклеивались рисунки, откуда-то вырезаемые мною. Под ними помещался текст. Автором его был, естественно, я – хозяин барин. В свет вышло девять номеров сего «издания». Понятно дело – сотрудничать в нём со мною было некому, потому-то больше чем на девять номеров меня не хватило. Десятилетия спустя меня хватало уже на целые книги, издаваемые мной в основном за собственный счёт. Как видите, стремление марать бумагу (кто-то, возможно, скажет, тяга к графоманству) в стихах и в прозе одолевало меня уже с младых ногтей. Тяга к писанию стихов у меня была уже обозначена в виде карты – факта № 4, но справедливей было бы закрепить за этой склонностью карту – факт под номером 4а, оставив за чистой семёркой мою склонность к литературному творчеству вообще. В колоде игральных карт, как известно, 54 листка – картинки. В моей колоде в данный момент этих картинок уже 13 штук. Впрочем, впрочем… пришло время и четырнадцатой. Так что же это за факт – карта № 14? А это неуёмная любознательность, стремление познать всё и вся, начиная от оперных либретто и кончая анализом бесконечно малых. Стремление «попробовать на зуб» любую информацию, которая встретится на жизненном пути. Начнём с оперных либретто. Так вот, содержание Вагнеровского «Кольца нибелунга» я знал уж лет в десять. С литературным содержанием этой тетралогии я ознакомился по клавирам опер, оставшихся после гибели на фронте моего отца. Я уже писал, мой отец обладал абсолютным слухом и хорошо поставленным красивым голосом. Басом. На оперные спектакли он предпочитал ходить с оперным клавирам, отсюда и целая их библиотека в нашей семье. Рихард Вагнер был представлен в ней именно всеми четырьмя операми тетралогии. Так вот, с большим любопытством я ознакомился с её литературной частью. Вотан, Брунгильда, Фафнер и далее по списку вошли в мою жизнь одновременно с Ильёй Муромцем, Добрыней Никитичем и Иваном Сусанином. Клавир гениального творения Михаила Ивановича Глинки также присутствовал в музыкальной библиотеке нашей семьи. Вот только это был клавир, изданный ещё до октябрьского переворота 1917 года, или, если хотите, до Великой Октябрьской социалистической революции. Стало быть, автором либретто в этом издании значился не Сергей Городецкий, а барон Розен, а опера именовалась не «Иван Сусанин», а «Жизнь за царя». И вот тут-то не могу не рассказать о некой, на первый взгляд, забавной истории, которая могла бы повлечь за собою при иных обстоятельствах весьма незабавные последствия.