– Дитхакар, помнится, был не самый хитрый соперник. Но сильный, конечно. Все бы поединки были такие понятные.

Тут его обрывают:

– Капитан Джайди. Вы закончили встречу с поклонниками?

Юноша торопливо делает ваи и исчезает. Джайди глядит ему вслед и думает, что еще не вся молодежь потеряна. Может… Он оборачивается к генералу:

– Да просто мальчишка подошел.

Прача смотрит на Джайди строго, и тот, ухмыльнувшись, прибавляет:

– Не виноват я, что был хорошим бойцом. Министерство же меня тогда и спонсировало. Надо думать, заработали неплохие деньги и благодаря мне завербовали немало ребят, кун генерал, сэр.

– Брось ты мне «генералить». Сто лет уж друг друга знаем. Заходи.

– Есть, сэр.

Прача делает недовольную мину и показывает на кабинет:

– Марш!

Генерал закрывает дверь и идет к своему месту за большим рабочим столом красного дерева. Под потолком большого кабинета гоняют воздух механические вентиляторы. Ставни приоткрыты так, что пропускают свет, но не прямые лучи. В щели видны запущенные деревья. На стене – картины и фотографии. На одной – министерские кадеты, выпускной курс Прачи. Рядом – Чайанучит, создатель современного министерства. На третьей – ее королевское величество Дитя-королева на троне – такая крохотная и до жути беззащитная. В углу – небольшой алтарь в честь Будды, Пхра Канета и Себа Накхасатхиена, заставленный палочками благовоний и бархатцами.

Джайди делает ваи в сторону алтаря и садится на ротанговый стул ровно напротив Прачи.

– Откуда выпускное фото?

– Что? – оглядывается генерал. – А, это. Какие же мы были молодые! Нашел у матери в вещах. Надо же – столько лет прятала в шкафу. Такая сентиментальная – никогда бы не подумал.

– Приятно посмотреть на этот снимок.

– На якорных площадках ты зашел слишком далеко.

На столе в потоках воздуха от вентиляторов шелестят страницами разбросанные газеты: «Тай Рат», «Ком Чад Лык», «Пхучаткан Рай Ван». На первых полосах многих портрет Джайди.

– Пресса считает иначе.

Прача хмурит брови и спихивает газеты в корзину на переработку:

– Еще бы им не любить героев – так тираж больше. Не верь тем, кто называет тебя Тигром за борьбу с фарангами. В фарангах наше будущее.

– Он бы с тобой не согласился. – Джайди кивает на портрет Чайанучита, который висит под фотографией королевы.

– Другие времена настали, друг мой. На тебя идет охота.

– Ты меня сдашь?

– Нет, – со вздохом отвечает Прача. – Мы слишком давно знакомы. Я знаю, ты – боец. И еще у тебя горячее сердце. – Заметив, что Джайди уже готов возразить, он предупреждающе поднимает руку. – Доброе, как и твое имя, но горячее – джай рон. Тебе бы лишь с кем-нибудь схлестнуться. – И добавляет недовольно: – Если поприжму тебя – взбрыкнешь. Накажу – то же самое.

– Тогда дай мне делать свое дело. От моей непредсказуемости министерству одна польза.

– Твои поступки многих злят. И не только фарангов. Не они одни теперь используют перевозку дирижаблями. У нас и за границей есть свои интересы. Наши, тайские, интересы.

Глядя на стол, Джайди говорит:

– Не знал, что министерство проверяет грузы, только когда это кому-то удобно.

– Я же с тобой по-хорошему. У меня горящих дел – по горло: пузырчатая ржа, жучки, угольная война, шпионы из министерства торговли, желтобилетники, парниковые квоты, вспышки фагана… А тут еще ты.

– Ну и кто это?

– В смысле?

– Кого я так разозлил, что ты наложил в штаны и просишь меня бросить борьбу? Торговля? Да, кто-то из их министерства держит тебя за яйца.

Немного помолчав, генерал говорит:

– Я не знаю, кто именно. И тебе лучше не знать – не с кем будет войну устраивать. – Тут он протягивает фотокарточку и смотрит на Джайди так, что тот не может отвести взгляд. – А вот это я нашел утром под дверью. Здесь, в своем собственном кабинете. В министерстве. Понимаешь? Они даже сюда проникли.

Джайди переворачивает фотографию.

Ниват и Сурат – хорошие мальчишки. Одному – четыре, другому – шесть. Маленькие мужчины. Уже бойцы. Ниват как-то пришел домой с разбитым носом и горящими глазами, сказал – дрался с честью и был жутко побит, но теперь станет тренироваться и в другой раз поколотит того хийю.

Чайя ужасно недовольна, говорит – Джайди забивает им голову несбыточными мечтами. Сурат хвостом ходит за Ниватом, подбадривает, говорит, что того не победить, что он – тигр, лучший из лучших, что будет править Крунг-Тхепом и прославит всю семью. Себя Сурат называет тренером и учит Нивата в следующий раз бить сильнее. А Ниват не боится драк, вообще ничего не боится. Ему четыре года.

В такие моменты у Джайди щемит сердце. На ринге ему только раз было страшно, а на работе – постоянно. Страх – часть его жизни, часть жизни министерства. Что, если не страх, заставило закрыть границы, сжечь несколько городов, а однажды забить пятьдесят тысяч кур, пересыпать щелоком и похоронить под слоем обеззараженной земли? Когда в Тонбури разразилась та эпидемия, Джайди с парнями из всей защиты носили одни тоненькие масочки из рисовой бумаги и сами закапывали птиц в общем могильнике, а рядом, будто пхи, кружил страх: как вирус смог забраться так далеко и так стремительно? Пойдет ли дальше, пойдет ли еще быстрее? Убьет ли он их? Команду тогда отправили на карантин, месяц они сидели и ждали смерти, и единственным их спутником был страх. Джайди работает на министерство, которое не может устоять перед каждой угрозой. Ему всегда страшно.

Не борьбы он боится, не смерти, а ожидания и неопределенности. Поэтому и щемит сердце от мысли о том, что Ниват не подозревает о подстерегающих его опасностях. А те – повсюду. Многое можно победить только ожиданием, но Джайди предпочитает действовать. Он надевал на удачу амулет с Себом, освященный в Белом храме[60] самим Аджаном Нопадоном, и шел вперед. С дубинкой наперевес врезался в толпу и, орудуя одной рукой, подавлял мятеж в Качанабури[61].

И все же настоящие битвы – это битвы терпения: в одной, кашляя легкими, от цибискоза умирали мать с отцом; в другой руки его сестры и сестры Чайи распухали и трескались от кустистых опухолей фагана – к тому времени министерство еще не выкрало у китайцев генетическую карту вируса и не создало хоть какое-то лекарство. Каждый день они молились Будде, учили себя непривязанности, надеялись, что их родные переродятся в лучшем мире, чем тот, что превращал их пальцы в толстые сучья и пожирал суставы изнутри. Молились и ждали.

Сердце щемит оттого, что Ниват не знает страха, а Сурат ему потакает оттого, что Джайди не находит сил вмешаться и проклинает себя за это. Почему отец должен разбить веру ребенка в свою несокрушимость? Он не желает себе такой роли.

Напротив, когда дети устраивают с ним шуточную потасовку, рычит:

– Рррр! Вы – дети тигра! Свирепые! Стррашно свирепые!

Сыновья хохочут, возятся, он позволяет им победить, показывает приемы, которые выучил, когда выступал на ринге, – такие должен знать каждый, кому предстоят драки на улицах, где нет правил и где даже чемпион узнаёт много нового. Джайди делится с ними тем единственным, чем хорошо владеет сам, – навыками боя. А подготовить их к той, другой битве – битве терпения – невозможно.

Так он думает, переворачивая фотографию.

Сердце обмирает и тут же камнем падает куда-то вниз – словно летит в глубокий колодец, тянет за собой все, что есть внутри, и оставляет Джайди абсолютно опустошенным.

Чайя.

Глаза завязаны, на щеке синяк, руки за спиной, колени стянуты веревкой, сжалась у стены, на которой наспех чем-то бурым – видимо, кровью – накорябано: «Министерству природы с уважением». На ней тот самый голубой пасин, в котором еще утром готовила ему генг кью ван[62] и, смеясь, провожала на работу.