"Борис поступил с обычным своим двоедушием: он хорошо понимал молчаливое ожидание бояр, но не хотел ни уступить, ни отказать прямо, и вся затеянная им комедия упрямого отказа от предлагаемой власти была только уловкой с целью уклониться от условий, на которых эта власть предлагалась. Бояре молчали, ожидая, что Годунов сам заговорит с ними об этих условиях, о крестоцеловании, а Борис молчал и отказывался от власти, надеясь, что земский собор выберет его без всяких условий. Борис перемолчал бояр и был выбран без всяких условий. Это была жестокая ошибка Годунова, за которую он со своей семьей жестоко поплатился. Он сразу дал этим чрезвычайно фальшивую постановку своей власти. Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он старался пристроиться к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям. (...) Борису следовало взять на себя почин в деле, превратив при этом земский собор из случайного должностного собрания в постоянное народное представительство, идея которого уже бродила в московских умах при Грозном и созыва которого требовал сам Борис, чтобы быть всенародно избранным. Это примирило бы с ним оппозиционное боярство и - кто знает? - отвратило бы беды, постигшие его с семьей и Россию, сделав его родоначальником новой династии. Но "проныр лукавый" при недостатке политического сознания перехитрил самого себя".
Борис отказался от легитимации своей власти Боярской Думой и Земском собором, создавая (ложное, конечно) впечатление, что он наследует Рюриковичам: для этого выдумывались какие-то якобы предсмертные распоряжения Ивана Грозного и прочее в таком духе. Но Ключевский, говоря, что проныр лукавый перехитрил самого себя, пишет далее, каким это было необычным делом, никак не укладывающимся в политическое сознание тогдашней Московской Руси: царствование вне устоявшейся привычной династии. Сам же Ключевский подробно объясняет вотчинный характер Московского государства: оно воспринималось - и не только царями, но и народом - как собственность московских великих князей. Прекращение династии знаменовало как бы конец семьи, субъекта этого владения. Отсюда Смута с ее самозванцами: люди буквально всей землей хватались за призрак законной, привычной, традиционной, семейной, если угодно, власти. Это не укладывалось в сознании, в котором не было еще самого понятия государства. Государство было в реальности, но в сознании существовала царская вотчина, наследственное хозяйственное владение. Вотчинник и был единственным его сувереном.
До идеи народного суверенитета надо было еще дожить. У нас нет уверенности, что страна дожила до нее даже в наше время. Так называемый "хозяин" до сих пор, похоже, важнее представления о народе как источнике прав и власти, то есть как о подлинном суверене. Язык всегда говорит правду. Что так нравится многим, очень многим в Сталине? Что он был "хозяин". Это неумирающий пережиток древней вотчинной психологии. Само слово осталось, а слова суть идеи, логические и даже бытийные прообразы, проекты, дизайновые чертежи эмпирической реальности. На этом примере видишь, что русское национальное сознание всё еще не вышло за пределы средневековых мыслительных структур.
Есть одна интересная и, я бы сказал, соблазнительная тема, которой не раз касались большие русские люди. Сошлюсь для начала на философа Б.Н.Чичерина, который говорил в эпоху великих реформ, то есть в шестидесятые годы девятнадцатого века: "Я в России пришел к убеждению, что у нас общественная сфера хуже официальной". Чичерин был серьезной фигурой, списывать его со счета нельзя. Да ладно бы Чичерин - в общем-то человек мало кому нынче известный, кроме специалистов. Но вот человек совсем уж бесспорный - Пушкин. Уж его-то слова известны всем: в России правительство - единственный европеец. И не нужно списывать это на пушкинские же слова о поэзии, которая, прости Господи, должна быть глуповата. Поэзия - ладно, но Пушкин глуповатым отнюдь не был. При этом царей, с которыми пришлось на его веку столкнуться, он скорее не любил. А уж самого примечательного из трех - Александра Первого - Пушкин не любил активно.
Александр Павлович Романов был монархом крайне значительным, фигурой интереснейшей. Философема русской власти пережила в нем серьезнейшую свою вариацию. Для этого царя власть была тем же, чем она всегда была для русского национального сознания: проблемой, а не решением проблем. Причем для русского сознания не в эмпирическом его бытовании, каковое отличается как раз всяческим чинопочитанием с одной стороны, а с другой - знаменитым "административный восторгом" (для тех, кто не читал Достоевского, напомню разъясняющую пословицу: жалует царь, да не жалует псарь). Нет, речь у нас не об эмпирике, а скорее об эмпиреях - о тех небесах, на которых написана правда о России.
Эти небеса прозревали, читали на них славянофилы, и яснее, внятней всех самый из них, увы, глуповатый, почти юродивый К.С.Аксаков. Вот несколько фраз из его концепции "государства и земли" в России":
"Смысл общий Русского человека - свобода, свобода истинная и отсутствие условности всюду.- Придется при этом расстаться со многими красивыми приемами и заманчивыми штучками свободы внешней, политической. (...) Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощию зла".
"Условность" и "гарантия" - это аксаковские псевдонимы для права и закона. Древние говорили: да погибнет мысль, но восторжествует справедливость ("юстиция", то есть тот же закон). Славянофилы: пусть лучше разрушится Россия, чем утвердится в ней закон - условность, гарантия, писаные и соблюдаемые права.
И еще один тезис оттуда же:
"Государству - неограниченное право действия и закона, Земле - полное право мнения и слова (...) внешняя правда - Государству, внутренняя правда - Земле; неограниченная власть - Царю, полная свобода жизни и духа - народу; свобода действия и закона - Царю, свобода мнения и слова - народу..."
Читая такое, невольно думаешь, что в России правительство действительно было большим европейцем, чем эти высоко просвещенные и подчас талантливые люди: какие ни есть, а законы принимало.
