Вот этим исследованием символов ушедших культур он сам и занимался. Повторяем: Аверинцев сделал очень много для того, чтобы дать культурологию христианства - увидеть христианство как систему культуры скорее, нежели как позитивную религию, - хотя он сам был человеком православно-религиозным и никогда не скрывал этого, даже в советские времена.

Приведем один отрывок из книги "Поэтика ранневизантийской литературы" - чтобы убедиться, насколько Аверинцев в собственных разысканиях следует методологии, а подчас и самой терминологии Шпенглера. Речь идет о сравнении античного и библейского (а затем и христианского) отношения к телу:

"Вообще, выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело - не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые "потаенности недр"; это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано изнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаза, а из вибраций человеческого "нутра" (...) Именно потому, что в плане социальной семиотики эллинское представление о достоинстве тела включало другой, "престижный" смысл, оно предполагало известный недостаток интимности, глубины, окончательной конкретности (...) Гордость господ стала, как никогда, телесной, но через это телесность стала слишком публичной и зрелищной, чуть-чуть отвлеченной, духовно отчужденной от своего носителя в пользу гражданского коллектива (...) Напротив, библейская литературная традиция укоренена в совершенно ином общественном опыте (...) Среди (библейских) символов (кроме "сердца") должна быть названа еще и "утроба"; прежде всего, конечно, это в муках рожающая материнская утроба, которая представляет собой в библейской семантике синоним всяческой милости и жалости ("благо-утробия", как у Библии научились выражаться византийцы и затем крещенные византийцами славяне): символика "теплой" и "чревной" материнской любви, столь же характерная для греко-славянской православной культуры, сколь чуждая античности, идет от Ветхого Завета, хотя очень существенно трансформирована в образе девственного материнства Богородицы".

И так далее. У Аверинцева много таких сравнительных характеристик, позволяющих читателю, знающему Шпенглера, видеть, сколь многим ему обязан русско-советский ученый. Ничего постыдного в этом, конечно, нет: ведь это Шпенглер и создал самую науку культурологию.

Конечно, у Аверинцева были и другие учителя, и первым среди них надо назвать А.Ф.Лосева. Это у Лосева он научился давать целостную культурологическую картину той или иной эпохи под видом исследования ее эстетики. Еще Герцен говорил, что в тихой гавани эстетики многие мыслители укрывались от бурь времени, среди них он назвал даже Гегеля.

Конечно, Сергей Сергеевич Аверинцев, с его колоссальной эрудицией и громадным литературным талантом, был украшением позднесоветских годов. Сейчас же, как известно, наступили года пост-советские. И пригодится кому-либо оставленное им наследие - неясно.

Аверинцев был хранителем музея культуры. К живой современности это отношения не имело. Конечно, над этим можно плакать. Но можно и смеяться - как, например, Ивлин Во, только один раз позволивший себе предаться элегической ностальгии - в романе "Возвращенный Брайдсхед".

Культура способна возвращаться лишь как повод и материал для иронической игры, пародийно. Это и называется постмодернизмом, и этим занимаются сейчас самые талантливые люди. Но Сорокин - писатель не для Аверинцева. Аверинцев умер сравнительно рано - но, против воли, возникает соблазн сказать, что он умер вовремя. Правда, он успел увидеть, как Ванесса Рэдгрэйв, героиня гениального фильма Blow Up, обнимает чеченских террористов. Но больше ничего подобного он не увидит - и Слава Богу!

Николай Клюев

Пора ввести в культурный оборот полузабытого русского выдающегося и крайне оригинального поэта. Речь идет о Николае Алексеевиче Клюеве. Нельзя сказать, что это имя совсем уж неизвестно было в СССР. Ни один разговор о Есенине - поэте крайней популярности - не обходился без упоминания Клюева. При этом, естественно, всячески подчеркивалось, что Клюев дурно влиял на Есенина, уводил его со светлых поэтических путей на некоторые кривые тропы. Клюев железно проходил при большевиках как "кулацкий поэт" (в старой Литэнциклопедии 30-х годов есть даже специальная статья "Кулацкие поэты", написанная тогдашним рапповским прехлебалой Осипом Бескиным). Люди постарше помнят, что и Есенин не особенно был жалован при советский власти. Ренессанс его начался после Сталина. Соответственно и Клюев вспоминался чаще. Где-то в конце 60-х годов - на сковыре Хруща, как сказал бы Солженицын, - появилась довольно большая подборка Клюева в газете "Литература и жизнь"; публикация и комментарий известного Владимира Орлова. А году в 82-м даже издали книгу Клюева в Малой серии Библиотеки поэта: издание, давшее о поэте весьма превратное представление.

Сейчас, кажется, никаких особенных юбилеев с Клюевым не связано, да и нет у меня уверенности, что он наконец-то хорошо издан в нынешней России. Но появился прекрасный повод поговорить о поэте в связи с недавним выходом книги Константина Азадовского "Жизнь Николая Клюева" (издание журнала "Звезда", тираж 3000 экземпляров). К книге приложены кое-какие стихи Клюева; подборка стихов не производит сильного впечатления, хотя есть в ней как бы настоящий Клюев.

А вот самого настоящего нет. Скажем, такого стихотворения:

О скопчество - венец, золотоглавый град,

Где ангелы пятой мнут плоти виноград,

Где площадь - небеса, созвездия - базар,

И Вечность сторожит диковинный товар:

Могущество, Любовь и Зеркало веков,

В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!

О скопчество - страна, где бурый колчедан

Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,

Где дятел-Маята долбит народов ствол

И Оспа с Колтуном навастривают кол,

Чтобы вонзить его в богоневестный зад

Вселенной матери и чаше всех услад!

И так далее. Мы сегодня много еще будем цитировать Клюева. Ведь что в нем самое интересное? Не то, что он был крестьянский поэт, вылезший из Олонецкой избы, этакий гениальный самоучка, - а то, что он обладал свойствами, скажем так, перекультуренного человека. Короче и проще говоря, он был гомосексуалистом. Это важнейшая черта в установлении генезиса Клюева. Конечно, он стал бы поэтом и без этого интересного сдвига - таким, как, скажем, Клычков или Ширяевец, - но Клюевым, каким мы его знаем, он бы не был. Да возьмем крестьянского поэта номер 2 (для кого и первый номер) - Есенина. К. Азадовский в одной из глав своей книги наконец-то коснулся темы клюевского гомосексуализма и влюбленности его в Есенина - но пресловутого "Сереженьку" всё-таки пощадил: написал, что Есенин с негодованием отвергал приставания Клюева. А ведь и не всегда отвергал, о чем существуют недвусмысленные записи в дневнике литературного критика Чернявского, приводимые в эмигрантском двухтомнике Клюева - очень ценном издании, вышедшим под редакцией профессоров Бориса Филиппова и Глеба Струве. В библиографии, приложенной к книге Азадовского, указаны новейшие постсоветские издания Клюева, но с такой полнотой, как Филиппов и Струве, его еще на родине не издавали.