Все потому, что самые чрезмерные досужие гиперболы, самые смелые метафоры, самые энергичные эпитеты едва ли способны выразить гнетущее впечатление беспредельного одиночества и полной изоляции, которое возникает в некоторых закоулках этой глуши.

Только вообразите себе ярусы густой листвы, вздымающиеся один за другим до бесконечности, словно зеленые горы; шеренги гигантских стволов, которые удваиваются, удесятеряются и продолжают множиться стократ, превращаясь в сплошную стену; лианы, соединяющие стволы и служащие карнизами для бесконечных зеленых занавесей, и вы не сможете не подумать о неизмеримой бездне, о кромешной тьме бездонных шахт, о сырых подземельях. Лишь они могут сравниться с антуражем чудовищно могучей экваториальной природы, имя которой девственные леса.

Вам, должно быть, знакомы темные закоулки старого Парижа с изъеденными плесенью домами, со склизкими мостовыми и атмосферой затхлости, вроде улицы Мобюэ, улицы Венеции или улицы де Брантома? Солнце никогда не осушало бегущих по ним грязных ручейков, здесь никогда не услышишь стука колес кареты, даже ночные фонари здесь едва теплятся, будто вот-вот погаснут от сырости.

Вы когда-нибудь смотрели с крыши в эти узкие дворы, мрачные, как колодцы, на дне которых копошатся смутно различимые существа, бесформенные и практически одинаковые на вид?

Притом что в двух шагах от этих клоак нет ни малейшего недостатка в свежем воздухе и ярком свете и вся роскошь большого города выставлена напоказ во всем своем великолепии.

Таковы леса Гвианы, где наряду с восхитительными чудесами тропиков встречаются подобные медвежьи углы, не менее темные и безнадежные, но куда более мрачные.

Все дело в том, что здесь соединяются две созидательные силы невероятной мощи. С одной стороны, это экваториальное солнце, чьи неумолимые лучи сверх всякой меры нагревают эти знойные края, названные так неспроста; с другой – жирная и влажная почва, сформированная вековыми органическими отложениями и до предела насыщенная питательными веществами.

Крошечное семечко, скромный зародыш древесного гиганта, мгновенно и буйно прорастает в этой питательной среде. Побег вытягивается прямо на глазах, как в огромной теплице, и через несколько месяцев превращается в дерево. Его крона стремится вверх, а тонкий ствол твердеет, и кажется, будто солнце высасывает земные соки через большую соломинку для питья.

Молодому дереву требуется воздух. Ему нужен свет. Его бледные листья, чахлые, как у всех растений, что прозябают во тьме, нуждаются в хлорофилле, их главном красителе, как человеческая кровь – в гемоглобине. И только солнце может его дать. Поэтому единственной заботой юного растения становится постоянный рост в стремлении к его горячим поцелуям. Ни одна сила в мире не способна укротить этот порыв. Рано или поздно молодые деревья пронзают плотный лиственный свод и добавляют новые капли к зеленому океану.

Это буйство тропической растительности производит невероятное, поразительное впечатление. Чтобы составить о нем представление, лучше всего самому оказаться под переплетением огромных ветвей, сливающихся воедино где-то там, под самыми облаками, прикоснуться к чудовищным корням, под которыми беспрерывно происходит таинственное зарождение новой жизни.

О, как жалко выглядит человек, с трудом пробирающийся в этой неодолимой чащобе! Как медленно он идет среди гигантских деревьев! И все же он движется вперед, с компасом в одной руке и с мачете в другой, похожий на сапера, занятого подкопом, или на муравья, роющего нору у подножия горы.

В таких растительных катакомбах и пришлось жить нашим героям после постигшего их двойного несчастья. Они не имели почти никакого представления о времени, им не хватало света и воздуха. Птичье пение никогда не нарушало здешней могильной тишины. Пернатые обитатели джунглей избегают залетать в этот бурелом, опасный даже для хищных зверей. Здесь почти не растет трава, еще меньше цветов, только скользкий, зеленоватый, как губка распухший от воды мох на корнях, напоминающих постаменты колонн готического собора. А подо мхами кишмя кишит целый мир змей, ящериц, жаб, сколопендр, пауков-крабов и скорпионов.

Друзья уже почти месяц пытались выжить в этом рассаднике лихорадки, где жизнь в принципе казалась невозможной, даже их костру не хватало кислорода, чтобы как следует разгореться в разреженной атмосфере подлеска.

Их существование можно было бы сравнить с жаровней с тлеющими углями, которые никак не сгорят дотла.

Каждые два дня Робен ходил на поляну Казимира и приносил оттуда еду: ямс, бататы, маис и бананы. Этого скудного пропитания, по правде говоря, хватало лишь на то, чтобы заглушить болезненное чувство голода, не дать ему задушить их костлявыми пальцами. К счастью, человеческое существо порой обнаруживает удивительную стойкость.

Отшельники тщетно томились в ежеминутном ожидании сигнала, но однажды утром Робен, в пятнадцатый раз проходя по илистому руслу ручейка, вдруг подскочил, словно увидел змею. Прямо перед ним на воде болталась легкая лодка с четырьмя веслами, привязанная к толстому корню. Сомнений быть не могло. Это была она, та самая пирога, которую выдолбили и выстругали они с Казимиром, назвав ее «Надеждой», и которая так загадочно исчезла.

По какому невероятному стечению обстоятельств она могла оказаться здесь в нужную минуту и в полной готовности? В центре пироги лежала большая связка спелых бананов. Кроме того, здесь было несколько запеченных в золе бататов и клубней ямса и, что самое удивительное, дюжина сухарей и бутылка джина. Лодку, вероятно, затопили вскоре после ее пропажи, поскольку борта были совершенно мокрыми и грязными и местами даже покрылись мелкими водными растениями.

Несмотря на всю необычность чудесного возвращения пироги, инженер ни на секунду не стал об этом задумываться. Он мечтал лишь о том, чтобы поскорее вырваться из этой сырой темницы, и решил позже поразмыслить над этой загадкой.

Он бегом поспешил к месту их стоянки.

– Казимир, мы уходим!

– Куда мы идти, компе?

– Наша пирога вернулась. Не знаю как, но она здесь, совсем рядом. Это значит, что приток свободен, можно в этом не сомневаться. Наконец-то мы можем убраться из этого проклятого места и отправиться на Марони.

– Так хорошо, моя идти с вами.

Было бы излишне приводить здесь весь поток восклицаний и удивленных вопросов доброго старика. При этом он делал ничуть не меньше, чем говорил. Казалось, что его нога, раздутая от слоновой болезни, весит столько же, сколько и другая, здоровая. Бедный кокобе передвигался чуть ли не рысью и управился со сборами так быстро, что занял место в лодке одновременно со своим компаньоном.

Жестоко изуродованное болезнью черное лицо озарилось детской радостью, когда Казимир почувствовал в своих скрюченных пальцах рукоятку весла. Челнок, ведомый парой гребцов, тихо проскользнул по ручейку, едва задев береговые заросли трав, и вышел в более широкую протоку.

Кругом было спокойно, ничто не мешало их бесшумному движению. Они снова увидели дневной свет. Внимательно глядя по сторонам, прислушиваясь к малейшему шороху, напрягая мускулы, друзья плыли вперед. Весла бесшумно, без единого всплеска входили в воду, при этом надо было стараться не стукнуть веслом о борт пироги.

Так они без происшествий прошли мимо лесоразработки, с виду совершенно безлюдной. Пирога ловко обогнула несколько громадных бревен, привязанных к пустым бочкам вместо поплавков, которые дрейфовали по воле течения по направлению к Марони. Все было как нельзя лучше. Через несколько минут они пройдут опасный участок, Спаруин расширился к своему устью, и беглецы заметили простор большой реки.

Они на минуту остановились, внимательно осмотрели оба берега, пристально изучили малейшие неровности на поверхности земли, все древесные стволы и корни. Ничто не показалось им подозрительным.