Она задержала дыхание, прислушиваясь к ощущениям, и почувствовала, что умирает.

Там, внутри, в скрученных судорогой, истекающих болью внутренностях, что-то шевелилось.

Дождь хлестал по лицу. Промокшая Марина битый час плутала вслед за тремя одноклассниками, чей обычный маршрут поменялся из-за непогоды. Сначала они направились в магазин, потом курили на остановке, потом повстречали каких-то гопников, которых Марина не знала. Наконец их путь завершился у дома Кума. Когда банда скрылась в подъезде, Марина выждала несколько минут, считая капли, падающие с края капюшона. Решив, что парни засели надолго, Марина развернулась и побежала.

Рюкзак шлепал по мокрой куртке. Она среза́ла через гаражи и палисадники, будто за ней гнались чудовища.

Марина пересекла пустырь под настоящим ливнем. Сырость пролезла под куртку, свитер, джинсы, даже в нижнее белье. В ботинках хлюпало.

Она влетела на третий этаж, оставляя грязные лужи на ступенях. Марине казалось, что это не дождевая вода, а она сама тает и растекается грязной жижей.

Вонь, витавшая в разбавленном дождем воздухе, заставила ноги подкоситься. Это был совсем не тот запах прелого тряпья с примесью сладковатой гнили. Марину словно бросили в выгребную яму, куда скидывали трупы и справляли нужду.

Задыхаясь, она пошла прямо к кровати, сжав изувеченные ладони в кулаки. От Ольги по-прежнему виднелись только руки. Несколько пальцев торчали под странными углами, будто им пытались придать какую-то конкретную форму, вылепить из кистей некую зловещую инсталляцию. Марина видела маленькие косточки, прорвавшие кожу, противясь замыслу «скульптора». Смотрела на обломки оставшихся ногтей и сдирала свои собственные.

Ноги неумолимо приближали ее к накрытому тряпками силуэту. Протяжно всхлипнув, Марина замотала головой.

Нет, пожалуйста, я не хочу, пожалуйста, не хочу…

Дрожащие руки взялись за край грязной простыни, пятная ее кровью из разодранного пальца.

Пожалуйста…

Одним взмахом Марина откинула ветхое полотно, окатив себя запахами мочи, гари и разложения.

– Привет, дурной ребенок, – устало произнесла Ольга, разлепив глаз.

Марина зажала рот ладонью и осела на пол.

Вторая глазница ощетинилась сигаретными бычками, вдавленными в целую пригоршню черного горелого табака. В щеке было несколько прожженных дыр, сквозь которые виднелись заросшие зеленоватым налетом зубы.

– Опять посмотреть пришла?

Оплавленные соски торчали углями под надписью «шлюха», нацарапанной чем-то тупым и твердым с такой ненавистью, что под буквами проглядывала кость. Судя по всему, больше всего Болдину и компании нравилось тушить об Ольгу сигареты. Маринин шарящий, подслеповатый от слез взгляд всюду натыкался на черные кратеры, словно оспенные язвы. С ребер был снят клок кожи. Подцеплен чем-то острым и оторван, как кусок тряпки. Меж неровных краев едва двигались подсушенные ребра. Колени были разбиты. Раздроблены, размазаны, раскрошены. Сначала по ним били, а потом копались, выковыривая сухожилия и кусочки бурого мяса. Пальцев на левой ноге не было. Ни одного.

Марина взвыла сквозь вдавленные в губы ладони. Все тело Ольги – дорожная карта боли и ненависти. Да, холодное. Да, неживое. Но говорящее, думающее, чувствующее. Способное на сострадание. Изломанное, изувеченное тем, кто способен только на жалкую месть маленьким девочкам и мертвым женщинам. Из-за нее.

Подвывая, Марина поползла на четвереньках к изголовью, вцепилась в проволоку, приковавшую Ольгу к ее смертному ложу, и начала разматывать срывающимися пальцами.

– Я сейчас, я сейчас, – бормотала она в каком-то исступлении, освобождая сломанные руки. Потом села рядом с Олиной головой, жадно всматриваясь в обесцвеченную радужку.

– У папы гараж есть, – зашептала Марина, положив руку ей на лоб. – Он его забросил, но я знаю, где ключи. Пойдем туда. Там никто не найдет…

Голова Ольги перекатилась, почти ткнув носом Маринино лицо.

– Жрут, да? – спросила она с присвистом, который вылетал то ли изо рта, то ли из прожженной в горле дыры. – Потому и пришла сюда тогда, в первый раз, что уже жрали. И еще раньше, когда батя бухал, а ты его за это ненавидела. Они же осторожные, под голос совести маскируются. Сидят тихенько-тихенько, кушают маленько-маленько. А ты им накидываешь, и еще, и с горкой, день за днем. Сначала еды, потом водки, потом наркоты, члена каждый день разного. А когда ты им этого не даешь, они жрут тебя.

Гримаса боли на несколько секунд исказила лицо Ольги, заставив осечься. Марина прилипла взглядом к бледной шее, на которой вспух бугорок и через секунду пропал. Глаз на пару мгновений закатился под дрожащее веко и снова посмотрел на нее.

– Я дочь свою пробухала, – выдохнула Ольга. – Спала и задавила. Кроватки не было у нее. Уж сколько меня бабка моя лечила от водки этой, сколько плакала, внушала, к врачам водила, кодировала. А после этого прокляла, прямо перед смертью, прямо в глаза мне. И понеслась. Года три меня жрали, потом в петлю полезла. Не смогла терпеть, легкой смерти захотела. От наказания сбежать. Я здесь жарюсь в собственном аду, понимаешь? Какие ключи? Какой гараж, Марина?

Ее улыбка резала Марине сердце. Девочка прилегла рядом с Ольгой. Ей показалось, что сквозь тонкую перегородку голых ребер доносится склизкое шевеление хищного полчища, которому вот-вот станет нечего поедать. Хотелось просунуть внутрь руки и выгрести их, всех до единого, сжечь в большом костре. Достать, как опухоль. Только бы не наблюдать, как Оля тихо и добровольно угасает.

– Дурная и добрая. – Кое-как Ольга согнула руку и вытерла Марине щеку тыльной стороной запястья. – Они таких любят. Не пускай, не корми. Ты не виновата. Я сама это все…

Голос далеко внизу, комментирующий погоду отборным матом, сам прозвучал как раскат грома. Марина метнула взгляд в сторону лестницы и сжала губы от жгучей досады. Могла успеть, могла же! Если б пришла раньше, бежала быстрее, уши не развешивала, то сейчас обе были бы в безопасности.

– Прячься, – шепнула Ольга, толкнув ее в плечо. – Ну!

Марина юркнула под кровать и застыла там дрожащим мокрым комочком.

– Та-ак, а что это тут у нас?

От этого угрожающе-ласкового тона зубы всегда начинали отбивать дробь, но сейчас сжались так, что могла треснуть эмаль. Марина даже не сомневалась, что Болт способен услышать их стук.

– В побег собралась?

Его ноги остановились прямо перед глазами Марины. Потом одна поднялась и скрылась из ее поля зрения. Сетка кровати с жалобным стоном прогнулась, наверху захрипела Ольга.

Марина зажмурилась и впилась зубами в ладонь. Хотелось исчезнуть, испариться, раствориться в воздухе.

Послышался придушенный рык, а сразу следом – удивленный вопль. Болт отшатнулся от кровати, но тут же подскочил к ней снова, и металлический каркас затрясся от ударов.

– Кусаться?! Кусаться вздумала, тварь?! – орал он, подкрепляя каждое слово яростным пинком.

Сетка прогибалась так низко, что вдавливала Марину в пол. И так легко, словно между его ботинками и матрасом никого не было. Ольга больше не издавала звуков, но Марина и так понимала, что сейчас ломаются кости, крошится лицо, рвутся остатки кожи. Понимала, что прямо сейчас Ольга превращается в ничто. В памяти вспыхнула картина того, как Болт втаптывал в бетон сгнившую кошку.

От вида рухнувшего на пол тела стало больно глазам. Болт сдернул Ольгу вниз, оттащил метра на три и присел, чтобы запихнуть в ту самую рану над пупком какую-то тряпку. Две тени обогнули их, наплывая друг на друга, и Марина поняла, что приятели-подручные Болдина тоже здесь, просто не хотят приближаться.

– Дай сюда. – Болдин шагнул к одной из теней, вернулся, и сверху на Ольгу что-то полилось.

Марина нырнула лицом в рукав куртки, но не могла оторвать глаз от блестящей мокрой пленки на Олиной коже и круживших вокруг ее тела ног, выжигая жуткую картинку в памяти. Отпечатывая на сетчатке бесформенный профиль с черной глазницей, рытвины и вмятины на ощетинившемся сломанными костями теле. Намертво связывая этот образ с острым запахом бензина.