Ну а что касается ужасов, то, оформившись первоначально как литературная форма в «готических» романах эпохи предромантизма, оные почти сразу же получили «мерзкое» ответвление (или отражение?..) в творчестве таких авторов, как Ч. Р. Метьюрин или У. Бекфорд. Ровно так же, как восхищались читатели той эпохи атмосферными «ужасами» Анны Радклиф и Клары Рив, наслаждаются ныне читатели произведениями жанра хоррор[3]. Ровно так же, как подчас воротят некоторые нос от сплаттерпанка сегодня, в те времена публику шокировали «Ватек» Бекфорда или «Мельмот Скиталец» Метьюрина, относимые литературоведами к «френетической» ветви готики[4].

Нет, сейчас-то произведения эти все больше зовут «волшебной сказкой» («Ватек») или «великим готическим романом» («Мельмот Скиталец»), но сейчас и все эти истории Радклиф и ее последователей про таинственные портреты на стенах древних замков мало кого напугать способны – разве что наших российских «мандатов» с их вечным стремлением все на свете запретить. Однако для своего времени «Мельмот», «Ватек» – а также «Монах» М. Г. Льюиса, «Эликсир дьявола» Э. Т. А. Гофмана и другая «френетическая» готика – считались весьма и весьма эпатирующими и даже шокирующими произведениями. Оно и понятно – покуда одни авторы (чаще дамы, которых так и хочется называть по современной моде «авторки») живописали душевные терзания юных бедствующих дев, преследуемых импозантными мужчинами-злодеями с гипнотическим взором, другие, «неистовые безумцы» от готики, рассказывали об инцесте или кровавых пытках, которым подвергали безвинных людей в застенках инквизиции.

Ну круто же, е-мое!

«МА-А-АНДА-А-А!!!» – это я просто так, чтоб никто не расслаблялся. Из хулиганских побуждений.

Хулиганство – это на самом деле еще одна причина появления на свет антологии «Беспредел». За редким исключением, все, что выходило ранее в серии «Самая страшная книга», получало возрастной рейтинг «16+», поскольку вполне в него укладывалось, но вы себе не представляете, сколько однотипных реплик-отзывов наши издания получали (и продолжают получать) при этом от излишне брезгливой, косной и ограниченной публики. «Туалетный жанр», «дичь», «омерзение», «это не ужасы», «лучше бы не читала», «„страшно“ перепутали с „противно“», «кровь, кишки, скукота» – это все лишь об одной из наших антологий и только с одного сайта, а подобных «экспертных» мнений хватает по каждой нашей книге. Хотя, по счастью, хватает и других, хвалебных, так что речь все-таки не о низком качестве самих текстов, а об агрессивной зашоренности некоторых читателей. Что там говорить, один из первых отзывов, которые я сам получил на свои рассказы, содержал призыв «запретить» автору писать по причине его (то бишь моего), автора, явного «садизма» – а тот свой рассказ (постапок «Конец пути») я бы и к сплаттерпанку-то не отнес!

Регулярно сталкиваясь с подобной реакцией на свое творчество, постоянно ловишь себя на мысли: «Эй, ребята-девчата, да вы ведь по-настоящему жесткого-то хоррора и не читали вообще! Что ж с вами сделается, если с НАСТОЯЩИМ сплаттерпанком столкнетесь?!» Это и есть то самое «хулиганское побуждение» – создать и выпустить такую книгу, которая показала бы всю грязь и величие поджанра. Из все тех же побуждений, то есть с целью поозорничать, пошалить, написан, например, рассказ «Хрень» (он же «Поебень») Виктора Точинова, включенный в эту антологию. Думаю, не ошибусь, если скажу то же самое и про «Любви хватит на всех» Валерия Лисицкого или «Зайка моя, я твой зайчик!» Илюхи Усачева, как и некоторые другие истории «Беспредела».

МА-А-АНДА-А-А!!! Вот вам, господа (и дамы) моралфаги.

Хотя не «мандой» единой, конечно же. Зачастую сплаттерпанк это еще и острый социальный комментарий, авторское высказывание на те или иные «больные» для современного общества темы. Да, в жесткой – иной раз даже не в «предельно», а прямо-таки ЗАПРЕДЕЛЬНО жесткой форме. Но ведь и в жизни, в быту, мы все, бывает, крайне хлестко, эмоционально, невзирая на лица и не заботясь о самоцензуре, говорим о тех или иных негативных явлениях в окружающей нас реальности. Мы ругаем всякую херню последними словами – но не творим же ее и ни в коем случае не одобряем.

Если Метьюрин в «Мельмоте», по сути, критиковал религиозный фанатизм, то и современный сплаттерпанк этого тоже не чужд, да и на другие больные точки жмет, ничего не стесняясь. В «Даме червей» Анна Елькова снова говорит о подростковой жестокости и ее первопричинах. В «Слякоти» (рассказ, ставший интернет-феноменом и собравший архимного гадких, оскорбительных для автора отзывов) Александр Подольский повторяет ужасную в своей материалистической простоте мысль о том, что самое страшное зло творят не мистические демоны и фольклорные черти, а мы сами, люди.

Другое преломление экстремального хоррора также укоренено в хорроре как таковом вообще и связано с известной эстетизацией зла, мерзости и насилия. Такие рассказы из антологии «Беспредел», как «Мясной танк» Николая Романова или «Каждая» Владислава Женевского – как раз по этой части. Не просто так «Каждая» посвящена Клайву Баркеру, известному эстету ужасов, создателю «Восставшего из Ада» и демонов-сенобитов, находящих садомазохистское наслаждение в неимоверной боли.

Но и тут мы, если подумать, обнаружим нечто большее, чем просто «фу, какая мерзость». Например, поэтику Эдгара По и бодлеристов. Это ведь По назвал смерть красивой женщины «наиболее поэтичной вещью в мире» – а уж Эдгар Аллан в этом кое-что понимал. А Бодлер, Лотреамон и другие пошли еще дальше, поэтизируя и эстетизируя то, что, казалось бы, к эстетике и прекрасному никакого отношения иметь не может. И вот уже в «Песнях Мальдорора» звучат оды нигилизму, тотальному отрицанию всего хорошего (и увы, зачастую фальшивого), что только есть в мире.

О, как тут не вспомнить сакраментальное из Ахматовой? «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…»

Да, экстремальный хоррор бывает грязным, мерзким, отвратительным, даже болезненным, но… такой бывает и сама жизнь. Запрещая мат в книгах, вы не перевоспитаете детей, которые хлебают матерщину из совсем других источников. Запрещая кому-то писать о маньяках, вы не избавите мир от появления новых Сливко и Чикатило. Борясь с ужасами в литературе – вы боретесь с литературой, а не с тем реальным злом, отражения которого попадают на страницы книг.

Самый запретный жанр, самые запретные книги – могут быть и самыми полезными, самыми важными, самыми прекрасными.

Запретный плод сладок не только потому, что он запретный, знаете ли. Он может быть и просто вкусным.

Парфенов М. С.

Расхлябанная дверь отворяется и грохает об стену. Парень в легкой кремовой куртке направляется к раковине, не обращая внимания ни на дверь, ни на Лиду, которая терпеливо ждет его ухода. А и вправду, думается ей, смотреть‑то не на что. Зеленый халатик, резиновые перчатки, швабра, ведро и банка хлорки. Она существует для того, чтобы убирать за ними дерьмо. Даже не так: как‑то получается, что она все дерьмо и производит, потому что суки в дорогих шмотках для этого слишком цивилизованны.

Тип в куртке удостаивает ее ухмылочки, прежде чем выйти. Еще раз стукает дверь, и Лида остается одна. Она закрывается на ключ (кому надо, тот потерпит), набирает воды в ведро и проходит в туалет.

Пять кабинок в женской комнате, столько же плюс три писсуара здесь. Итого тринадцать мест, где любой посетитель может делать все, что душе угодно. Хотя какой там душе?!

К запаху она почти привыкла. Правда, у женщин пахнет едче, в носу свербит… Стены выкрашены в буро‑зеленый цвет, и это давит куда сильнее: чувство такое, будто ты в чьем‑то кишечнике. Краска за годы облупилась, повсюду расцвели рисунки и каракули – в основном ругательства и похабные предложения, многие с номерами телефонов. Свет почти не проходит сквозь оконца под потолком, от веку не мытые.