К холодным звездам тянулся дым жженой резины. Там за лесными тоннелями, ночную тишину срывали: рев мотора и свист покрышек. Скорость сблизила их – людей, собравшихся здесь, на заброшенной трассе, под ночным небом февраля. Они глазели на шоу. Ими двигал азарт и финансовый интерес.

– Давай, красавчик! Не подведи! – крикнула размалеванная девица, хлопнув ладошкой по капоту черной лады, прежде чем затесаться среди скандирующей толпы.

По венам растекался чистый адреналин, а нога сама потянулась к заветной педали газа и пульс в ушах автогонщика бомбил под стать льющейся музыки из колонок.

– Мельник! Как обычно, многие здесь поставили на тебя, – коротыш в желтой шапке со смешным помпоном наклонился к водительскому окну и своим криком пытался заглушить пение Хеннинга Мая.

Парень с хищным взглядом, тот, кого только что окрестили Мельником, поморгал фарами, сообщая о своей готовности. Мгновение, за которое он успел почувствовать только легкую вспышку безумия, что накрывала его с головой. И девушка, подняв руки вверх дала отмашку.

Резкий старт. Свист. А после – полет. И…

Это взрыв.

Он сорвался с места, оставляя после себя лишь ветер, который подхватил широкие штаны Тимурки, а удивительный помпон пришелся тому прямо в левый глаз. Отчего роговица тут же заслезилась. Но коротыш не рассердился. Он из привыкших. Ведь главное, что этот наглый паренек – его золотая жила. Столько прыти и жажды скорости. А как он дрифтит. Тут и Дизель с экрана аплодирует стоя.

Когда два месяца назад Тимурка принял дерзкого паренька в свой клуб стритрейсеров, он сразу разглядел в нем прирожденного гонщика. И пускай парню пока еще нет восемнадцати, а, соответственно, и прав тоже, его это мало заботит. Он готов закрыть глаза на все, пока тот приносит ему какую-никакую, но копеечку. А еще немаловажная тут составляющая – это, конечно же, эстетическое удовольствие. Сколько народу собирает такие шоу. Оно того стоит.

Самого Мельника тоже мало что заботило. Например, то, что тачка у соперника была в сто раз мощней, да и поддержка вон какая. На старте болельщики, словно вороны кружили вокруг того, а Мельник зарабатывал не только деньги, но и репутацию, поэтому бешеную скорость сопровождали мысли, в которых он знал, что выйдет победителем и уже на финише эти же самые болельщики будут шлифовать его малышку. И только его.

Тася

Прозрачная капля дождя одиноко стекала по стеклу. Она неукоснительно следовала своему маршруту, словно навигационная стрелка авто на карте города. Тучи налились графитовой дымкой и значило это только одно – совсем скоро дождь перерастет в настоящий ливень.

Наклонив голову и уткнувшись лбом в холодное стекло, я надеялась остудить мозг от пульсирующей мысли: «опять новая школа!». Я думала, что на этот раз мне удастся доучиться в своей. Хотя, что в моем случае можно подразумевать под словом «своей»? За последние два года это будет уже пятая школа по счету. И все спасибо моему папочке, которого, как теннисный воланчик шпыняют из одной войсковой части в другую. Не успев обжиться в теплых краях южной полосы России, приходит приказ и его отправляют в северную часть страны. В какой-то степени я даже понимаю маму, бросившую нас еще десять лет назад и сбежавшую за рубеж. Понимаю, но не оправдываю. Потому что эта женщина оставила свою семилетнюю дочь ради карьеры на большом экране. И в тот момент ни одна мышца на ее искусственном личике не дрогнула. «Бездушное животное» – так когда-то прозвал ее отец, я же никогда не стеснялась грубых слов и поэтому название своей матери определила куда более изощренное и нецензурное.

Батя хоть и строгий, но я его не виню. В одиночку он растит дочь, а это наверняка тяжкий труд. Всякие девичьи капризы, а тут еще на работе головняков хватает. Особенно когда я стала взрослеть и начались сложности по типу полового созревания, столкновение с первой менструацией и прочее, прочее, прочее. Вроде как нужны были разговоры по душам и советы. Задача, которая в полноценной семье всегда отводилась матерям. Психологически нам обоим было сложно. И тут еще один немаловажный фактор проснулся со стороны отца, как оказалось, он не собирался в столь раннем возрасте становиться монахом. Когда мне было двенадцать папа привел в дом Жанну.

Проснувшись утром, я прошла в ванную умыться и собиралась в гордом одиночестве шествовать на кухню готовить завтрак, как вдруг в коридоре натолкнулась на женщину. Та выбежала из комнаты отца в одном полотенце. Точнее, вообще без него, впоследствии додумалась прикрыться. И глаза такие мелкие, как у мыши. Немного перепуганные. Скорее она тоже не ожидала встретить в доме подростка.

Обменявшись колкими взглядами, мы быстро разбежались по разным комнатам. Я кое-как соорудила бутики, заварила кофе и… они все съели.

– Пап, но это был мой завтрак! – от досады мне хотелось плеснуть горячий кофе прямо в лицо этой блондинистой куропатке, чтобы больше не хохотала на нашей кухне и вообще в нашей квартире, как припадочная.

– Ой, дочка, прости. Мы опаздываем. Сделаешь себе еще? – вопрос чисто риторический, потому что положение у меня было безвыходное.

Точнее, выход был. Он всегда есть. Вот, к примеру, встать на подоконник и выйти в окно. Тогда я могла себе позволить такую роскошь, потому что мы жили на девятом этаже.

Я одернула полинявшую от времени штору, раскрыла створки нараспашку и в лицо хлынула январская метель.

– Тайка, нечего квартиру выстужать. Закрой окно!

Он не ушел. Всего лишь проводил эту неприятную особу.

– Пап, зачем я тебе? Ты даже меня не вспомнишь… – вторую фразу я почти прошептала.

Губы дрожали от холода.

В два шага он пересек кухню и сравнялся со мной. Ухо охватил, выбивающий весь кислород из моих легких, ожог. Будто кто бросил на него раскаленные угли.

– Ты что несешь! – одной рукой отец держал меня за мочку, оттягивая ее словно гитарную струну. В тот миг я мысленно порадовалась, что не ношу серьги иначе порванного уха было бы не избежать. Второй рукой он резко закрыл створки, сотрясаясь от злости. – Тайка, мне твои выходки вот уже где, – он отпустил мое ухо и приложил руку к своей шее, имитируя рвотный рефлекс.

– Пап, не приводи больше никого к нам, пожалуйста.

Он хмурился. Сердился. Но я поймала в его глазах такой редкий проблеск сострадания, прежде чем он снова успел скрыться под маской безразличия.

Двери распахнулись и в купе вошел отец, держа в руках кружки расписные такие – самые необычные в быту и самые обычные в поездах. Сейчас он поставит их на стол и польется мелодией тоненькое дребезжание. А на фоне унылой серости за окном будет струиться дымящийся пар.

Я сделала глоток. Поежилась. И мне чертовски захотелось потеряться в собственном свитере. Чай давно остыл. И хотя печь, отлично справлялась со своей задачей, но мне все равно почему-то стало холодно. Как будто тело покрыло невидимым серебром инея.

– С чабрецом, как ты любишь, – пролепетал отец, проследив за моей реакцией, а потом плюхнувшись в сиденье напротив лихорадочно провел по своей коротко выстриженной шевелюре.

В свои тридцать восемь отец неплохо сохранился. Ни морщин, ни лишнего веса, только небольшая щетина, уставший взгляд из-под окаймленных длинными ресницами век и тронутые легкой проседью виски говорят то, что этот человек уже многое повидал на своем веку.

– Чего не пьешь?

– Пап?

Он бросил на меня вопросительный взгляд и проследив за движением моей руки слегка стушевался.

– Помада, – прошептала я, потирая указательным пальцем свою шею.

Глаза вспыхнули блеском раздражения. Он стал ладонью оттирать отмеченный отпечаток косметики, но делал это поспешно, что только усугубило ситуацию. Кожа с серовато-молочного оттенка становилась ярко-алой.