Артем Стецко пишет о криминалистике, отмечая, что у потерпевшего при видеосъемке значительно вырастает "степень нравственных страданий": потерпевший обеспокоен тем, что материалы разгласят. И потому решение следователя о съемке должно "отвечать не только целям уголовного преследования, но и интересам участников уголовного судопроизводства". [44, с. 8]. По-моему, именно такого, гуманного подхода порой не хватает и следователям, и журналистам с блогерами.

В психологии существует понятие депривации, когда человека лишают чего-то жизненно необходимого [17]. Например, повязка на глазах – это "депривация зрительных ощущений". Осмелюсь предположить, что при экстремальной фото- видеосъемке мы тоже можем говорить о депривации: человеку кажется, что у него резко и грубо отняли возможность распоряжаться своим изображением, публичностью, независимостью, самостоятельностью. Другими словами, он чувствует, что его лишают части личной свободы.

Депривация личной свободы приводит к фрустрации [5], то есть ощущению неудовлетворенных потребностей в уважении, признании, безопасности (о них еще поговорим). Порог терпимости к такой ситуации у каждого человека собственный, так что понять, в какой момент конкретный человек может выразить нам протест, непросто. Но в любом случае негативная реакция в ответ на съемку – это стремление преодолеть фрустрацию и вернуться к первоначальному душевному равновесию, удовлетворив потребности в признании и уважении.

Из сказанного следует логический вывод: чтобы при съемке не было конфликта, в ответ на негативную реакцию мы должны показать человеку, что уважаем его права и ценим его как личность (позже все разложим по полочкам). Это своего рода "утешение", моральная компенсация, которую человек получает за причиненные стресс и "обиду". И даже если перед нами заядлый негодяй, мы все равно должны придерживаться этого правила. Дело не только в гуманности, но и в том, что нужно беречь аппаратуру и нервы.

Социальный статус есть у каждого из нас. Это положение, которое человек занимает в обществе – кто-то выше, кто-то ниже. Зависит этот статус от степени принадлежности к власти, от уровня доходов, занимаемой должности, образования и пр. [35].

Однажды я снимал репортаж в исправительной колонии в Тамбовской области. Подъехав к колонии, направил объектив на человека, который дежурил в будке у шлагбаума. Я ждал привычного "наезда", который нередко совершают люди при погонах, реагируя на внезапную съемку. Но парень в будке растерянно молчал. Оказалось, что это не охранник, а обычный заключенный (когда я об этом узнал, то съемку прекратил). Но был и другой случай. Как-то раз эколог по имени Сурен пошел на встречу мэра Сочи (теперь уже бывшего) с местными жителями. Когда мэр увидел, что его снимают, он подошел и коротким движением выхватил у Сурена фотоаппарат. Почему в этих двух случаях такие разные реакции? Из-за разных социальных статусов. Заключенный в России – это человек, лишенный особых привилегий. Мэр, наоборот, относится к политической элите.

Но социальный статус важен нам не сам по себе. Он – часть "я-концепции". Понятие это сложное, но если вкратце, то "я концепция" – это то, что человек думает о себе и кем себя считает. Какими он видит свои личные качества и таланты, как он их оценивает, а также как его оценивает окружение, включая нас с вами [17]. Представим "я-концепцию" какого-нибудь мэра. Он осознает, что он начальник, а потому уверен, что его команды должны выполняться.

Когда я работал на городской телекомпании в Краснодаре, мы с оператором отправились снимать, как мэр (сейчас уже бывший) встречается с работниками культуры. Набрав нужных кадров, мы вскоре уехали. Но после встречи мэр не поленился позвонить директору нашего ТВ с претензиями: почему мы ушли, когда он продолжал говорить? Распоряжаться журналистами – отечественная традиция, и российский чиновник, в глубине души, нередко чувствует себя ее продолжателем. Поэтому он убежден, что должен командовать человеком, снимающим видео. И это убеждение – тоже часть его "я концепции".

А теперь вообразим: кто-нибудь посторонний внезапно направил на мэра объектив. Мэр это воспринимает как попытку оспорить его власть, принизить его социальный статус, а значит – как покушение на его "я-концепцию". Более того, несогласованная съемка ему подспудно кажется нарушением социальной иерархии, общественного устройства. Если "я-концепцию" мэра представить в виде шара, то при несогласованной съемке на этом шаре появляется вмятина. И мэр стремится эту вмятину устранить.

Словом, сформулируем еще одно правило: в России необходимо признавать и подчеркивать социальный статус того, кого мы снимаем. И неважно, это губернатор или дворник. Поскольку съемка воспринимается как попытка социальный статус понизить, нужно показать человеку, что ничего подобного мы в действительности не хотим. При этом оценка статуса должна быть адекватной, то есть нельзя дворнику говорить, будто он как губернатор: нас заподозрят в лести или насмешке, что вызовет еще большее отторжение. Но подчеркнуть, что мы понимаем и уважаем труд человека, никогда не повредит.

Заблаговременное определение социального статуса человека позволяет отчасти спрогнозировать его реакцию на съемку. Например, охранник – тоже человек с повышенным статусом, особенно если у него есть форменная одежда. Форма вообще подчеркивает особое положение и показывает (в том числе самому ее обладателю) повышенные полномочия [30]. Поэтому российские охранники и полицейские нередко реагируют на видеокамеру так же, как мэр, отобравший фотоаппарат у эколога. Отсюда еще одна рекомендация: при съемке надо понимать, как человек воспринимает себя и свои полномочия по отношению к нам.

Точно таким же покушением на статус и унижением съемка порой становится для российских силовиков. Впрочем, есть и другой аспект. Далеко не все, кого мы снимаем, являются госслужащими или правоохранителями, но их реакция бывает не менее жесткой (почитайте потом мой рассказ про сочинского строителя). Дело в том, что при экстремальной съемке на человека действуют многие факторы. И если для чиновников и силовиков покушение на их статус – возможно, одна из главных причин негативной реакции, то для остальных на первый план выступают другие причины.

Представим, что кто-нибудь выходит говорить речь перед стадионом. В крови оратора повышается уровень гормонов – адреналина и норадреналина, растут уровень сахара и кровяное давление, учащается сердцебиение. В итоге организм мобилизуется: в мышцах усиливаются тонус и напряженность, а внимание, мышление и память начинают работать в новом, измененном режиме [33]. У человека возникают беспокойство, тревога, страх. Так организм отвечает на стресс, вызванный публичным выступлением.

Фото- или видеосъемка – это, в некотором смысле, аналог появления перед публикой. Направляя на человека объектив, мы как бы выдергиваем его из уютной комнаты и ставим на сцену большого зала. Мы заставляем его быть публичным. Он не столько понимает, сколько ощущает на эмоциональном уровне, что его смогут увидеть сотни и тысячи человек. Поэтому видеосъемка, в той или иной степени, это тоже стресс для того, кого снимают.

В психологии известен так называемый эффект аудитории: если рядом с нами другой человек, то это влияет на наше состояние и поведение. Причем установлено, что этот эффект действует и во время видеосвязи [45]. Предположу, что видеосъемка, которую ведет журналист или блогер, вызывает "усиленный эффект аудитории": за человеком наблюдает и сам снимающий, и все потенциальные зрители. Что касается фото, можно попытаться его понять как "отсроченный эффект аудитории": человека увидят потом, при публикации фото. У эффекта аудитории есть немало объяснений в науке: нервное возбуждение, страх посторонней оценки, управление собственной репутацией. Если кадры, которые мы сняли, увидит миллион человек, то понятно, почему наша съемка порой вызывает у посторонних беспокойство.