– Может быть, вы сделаете первый короб? – спросила она. – Нам нужен образец.

Офелия заправила ткань в машину, стараясь, чтобы натяжение было равномерным. Когда-то она отлично шила, но в последнее время ей сложно было сосредоточиться на работе. Барто жаловался на неровную отстрочку у последней рубашки, которую она для него сделала. За долгие годы она сделала столько рубашек, что устала от прямых швов. Но пошив короба был для нее в новинку. Нужно подумать, как поворачивать ткань на таких острых углах. Она остановилась и окликнула Ариану.

– А нужны ли нам такие прямые углы? Если их скруглить, можно будет пропустить внутри шнур; так короб будет прочнее.

Ариана взяла образец и ушла обсудить вопрос с Доротеей.

Не вставая из-за стола, Офелия прикрыла глаза. Она словно разделилась надвое. Какой-то незнакомый тихий голосок внутри нее твердил: «Я остаюсь, я остаюсь». Но голос, к которому она привыкла, продолжал говорить о коробах. Она умела распределять обязанности, умела прислушиваться к этому голосу в процессе работы. Тот, другой, вызывал у нее смешанные чувства.

Ариана вернулась в сопровождении Доротеи.

– Мы скруглим углы, добавим шнур… Что-нибудь еще?

– Нет… просто задумалась.

Офелия вернулась к работе, прострочила шов вдоль изгибов, машинально подталкивая ткань под лапку. Когда короб был почти готов, она вдруг сообразила, как сложно будет пристрочить липучку с уже сшитыми боковинами.

– Мы предупредим остальных, чтобы сначала пришивали ленту, – сказала Ариана. – А вы отдыхайте, уже давно обед.

Офелия даже не заметила, как пролетело время. Поиск решений всегда доставлял ей удовольствие, хотя обычно она лишь выполняла чужие указания. Она привыкла следовать указаниям и теперь послушно двинулась за Арианой, морщась от боли в плечах, затекших от долгого сидения за машинкой.

– Пообедаете с нами? – спросила Ариана.

Офелия мотнула головой.

– Мне нужно домой, помогать Барто. Но я вернусь после обеда.

Ариана коротко обняла ее на прощание; Офелия впервые почувствовала, как сильно выпирают у нее кости. Она посмотрела на подругу дочери. Ариана начала стареть, в ее волосах блестели незаметные прежде ниточки седины. Для Офелии Ариана всегда была ровесницей Аделии, не дожившей до двадцати лет.

Вернувшись, она обнаружила, что Барто и Розара куда-то ушли; без них в доме было тихо и спокойно. Офелия положила заштопанную одежду на их кровать и пошла в свою комнату. Кто-то вывалил все ее вещи на кровать. Трусы, рубашки, юбки, единственное платье валялись неряшливой кучей. Зрелище было неприятное. Нижнее белье всегда виделось ей чем-то непристойным, даже такое простое и заношенное, как у нее. Скомканные тряпицы всех оттенков бежевого и белого, лишний раз прикрывающие то, что и так надежно прятала ее мешковатая одежда.

Она остается. Ей не придется носить белье, поскольку вокруг не будет людей, которых возмутит его отсутствие. Сердце бешено забилось в груди, и всю ее, от пальцев ног до макушки, обдало жаром затаенного предвкушения. Она вернулась в гостиную, выглянула в окошко на улицу. Никого. Скорее всего, они ушли обедать в центр.

Офелия вернулась в комнату и закрыла за собой дверь. Здесь окна не было. Она разделась, воровато озираясь по сторонам. «Средь бела дня», – задохнулся от возмущения внутренний голос; отчитал ее ни за что. Новый голос, который говорил, что она остается, промолчал. Секунду она, тяжело дыша, стояла посреди комнаты совсем голая, а потом быстро натянула одежду, оставив скомканное белье на полу. «Разврат, – захлебнулся внутренний голос. – Бесстыдница! Отвратительно!»

Ткань юбки касалась живота и ляжек. Офелия робко сделала шаг вперед. И еще один. Сквозняк по коже между ног, прохлада там, где обычно прела кожа.

«Нет, – сказал внутренний голос. – Так нельзя».

Новый голос промолчал. Ему не нужно было ничего говорить. Так действительно нельзя – пока вокруг люди, которые могут ее осудить. Но вот после… после она будет носить только то, что ей нравится. Знать бы еще что.

Не обращая внимания на внутренний протест, она быстро разделась и оделась снова, на этот раз как полагается. Сперва нижнее белье – трусы, бюстгальтер. Затем все остальное. Придется потерпеть. Еще двадцать девять дней.

Она как раз закончила складывать одежду в аккуратные стопки, когда Барто и Розара вернулись с очередными новостями.

– Они говорят, ты слишком старая. – Барто укоризненно посмотрел на мать, как будто это зависело от нее.

– На пенсии, – сказала Розара. – Слишком старая, чтобы работать.

Какая чушь. Она работала всю свою жизнь и собиралась работать до самой смерти, как любой нормальный человек.

– Семьдесят лет, – сказал Барто. – Твой контракт закончился, и перевозить тебя в другое место для колонии нерентабельно, потому что от тебя никакой пользы.

Это было ожидаемо, но она все равно разозлилась. Никакой пользы? Неужели они решили, что она бесполезна, только потому, что у нее нет официальной работы и она всего лишь следит за домом и огородом и берет на себя почти всю готовку?

– Нам выпишут счет, – сказала Розара. – Будут вычитать расходы на вашу перевозку из зарплаты.

– В контракте были пенсионные гарантии, – сказал Барто, – но ты не вышла замуж после смерти отца и не рожала больше детей, так что потеряла право на компенсацию.

Об этом ее не предупреждали. Сказали только, что она потеряет премию за высокую выработку, хоть она и продолжала работать полный день. Про пенсию ей ничего не говорили. Но правила устанавливала Компания. А конкретно это правило, пожалуй, и вовсе было ей на руку.

– Я могу остаться. Тогда вам не придется ничего…

– Не говори глупостей! – Барто грохнул кулаком по столу так, что зазвенели тарелки. – В твоем возрасте остаться одной… Ты здесь умрешь.

– Я так и так умру. Они ведь это и имеют в виду. А если я останусь, моя смерть вам ничего не будет стоить.

– Но, мама! Ты же не думаешь, что я оставлю тебя здесь умирать в одиночестве? Ты ведь знаешь, что я тебя люблю. – Вид у него был такой, словно он вот-вот расплачется. Мясистое красное лицо сморщилось от усердия, каждой складочкой выражая сыновнюю любовь.

– Я и в криокапсуле могу умереть в одиночестве. Говорят ведь, что у пожилых людей риск больше.

По лицу Барто было видно, что ему об этом известно. Возможно, он услышал об этом на сегодняшнем собрании.

– Все лучше, чем умереть здесь, единственным человеком на планете!

– Я буду с твоим отцом, – сказала Офелия.

Этот аргумент мог сработать: в глазах Барто отец был богоподобной непогрешимой фигурой. Но едва она произнесла эти слова, как ее саму передернуло от фальши.

– Не надо этой сентиментальности, мама! Папа умер. Он мертв уже… – Барто замолчал и принялся подсчитывать; Офелия знала и так: тридцать шесть лет.

– Я не хочу оставлять его могилу. – Коснувшись этой темы, она уже не могла остановиться. – И остальные тоже…

Могилы двух сыновей, дочери, умершей во младенчестве, Аделии. Над этими могилами она проливала искренние слезы и знала, что они не иссякли до сих пор.

– Мама! – Барто шагнул к ней, но между ними встала Розара.

– Оставь ее, Барто. Ты же видишь, что для нее это важно. Это ее дети и твой отец… – По крайней мере, Розара угадала с последовательностью. – К тому же… – Конечно, Розара тут же поспешила испортить эффект; сейчас она скажет, что это (разумеется, немыслимое) решение положило бы их затруднению конец. – Если она останется, – продолжала Розара, полностью оправдав ожидания Офелии, – то нам не придется оплачивать…

– Нет! – Барто залепил ей пощечину. Офелия заранее предусмотрительно попятилась, чтобы Розара не сшибла ее с ног. – Она моя мать! Я ее не оставлю!

– Я пойду в центр, шить дорожные короба, – сказала Офелия. По опыту она знала, что Барто не станет продолжать спор на улице. К тому же он мог подумать, что она примирилась с его решением.

В тот вечер ни Барто, ни Розара к разговору об ее отъезде не возвращались. Офелия сказала, что дошила первый короб и завтра приступит к следующим.