Глава 5. Брюшной тиф с якудзой.

На третий день мои занятия кардинально не изменились. Изменились разговоры. Рабочая бригада обернулась ареной напряженных споров. Вчерашний старичок был идентфицирован как некий "господин Номура". Чистокровный японец, к слову. И вот теперь добрая половина строителей-ломателей обсасывала его биографию, выискивая корейские корни. Порывались линчевать и его родственников, как корейских вредителей, но тут бригадир по имени Хироси Симада обломал порывы линчевателей. Буквально на на корню обломал, выбив пару зубов из челюсти главного буяна.

Но мне уже было не до деталей социодинамики малых групп. Несмотря на обильную кормежку, каждое новое бревно казалось тяжелее предыдущего. Да еще и промозглый ветер подул. К шести вечера я уже продрог до костей.

Взвалил Даичи на плечи, и кое-как доплелся до нашего костра. Надеюсь, сейчас отогреюсь...

И тут Кику, как-то странно на меня смотрящая, вдруг присела рядом и ткнулась мне в лицо. Я вообще на секунду подумал, что она целоваться вздумала, но нет. Коснулась обжигающе-холодным лбом мне в лоб и отпрянула. Что это было?

- Горячий. За сорок. - Кику обратилась почему-то к Азами.

- Проверь плечи. Затем грудь и спину. - Это ответ Азами.

Кику, накинув почему-то на пальцы грязную до омерзения ткань, начала копаться у меня за пазухой. На что я просто забил. Стоило присесть у костра, и навалила жуткая апатия. Лень даже пальцем пошевилить. Да мне на все нас..ть. И на попадание, и на Кику эту, и на странное обследование.

- Розовые пятна. Много. - Кику резко отпрянула, затем метнула тряпку прямо в костер.

- Брюшной тиф, острая форма. - Азами нахмурилась. - Тревис, ты меня слышишь?

Да слышу, слышу. Брюшной тиф, одна из разновидностей сальмонеллеза. Всё понимаю, только отвечать лень. Знаю, что брюшной тиф передается через фекалии. Даичи, засранец, ну погоди! Как голова перестанет кружиться, так сразу надаю по говнистой заднице!

Голова кружиться не перестала. Вместо этого, несмотря на жар костра, вернулся озноб. Да что за страна такая, что в самый бархатный сезон такая холодина? А это из-за того ярко освещенного айсберга на горизонте. Вон, белые мишки лапами машут. Идите вы куда подальше, и без вас холодно!

- Одеяло! - Донесся откуда-то приглушенный голос Кику. - Осторожнее, он тяжелый.

- Кому уж знать, девка, как не тебе. Ты-то мужской вес, небось, и по запаху разберешь. Ха-ха.. - Голос Нобуске резко прервался, раздался резкий хлопок.

- Кику. Меня зовут Кику, член на ножках. А не "девка".

- Кику так Кику. Но и ты давай по-человечески. Не "эй, Нобуске", а "господин Мисаки Нобуске". Можно просто Мисаки-сан.

- И меня тоже. - Голос Азами - Обращайтесь "Маки-сан".

- Да вы, девки, сговорились чтоль? - Звук двойного хлопка. - Да понял я, понял. Кику, а кто ты по фамилии?

Кику ответила только рычанием.

- Да понял я, понял. Не кидайся ты, вот сейчас Тревиса на циновку сгружу. А то уроню ненароком.

В полубеспамятстве я мысленно усмехнулся. Быстро же наши дамы обломали альфа-самца. И двух дней не прошло. Или прошло? Как-то голова кружится. И горло пересохло.

На второе пробуждение, я уже не трясся от холода. Но сушняк был зверским. Каким образом в темноте я нащупал миску с водой - сам не помню. Но вылакал все, что не пролил. Ощупал место своего пребывания.

Тело - в грязи и каке-то липкое. Одежда непонятная, но штаны, кроссовки и трусы, уцелевшие после попадания - пропали в неизвестном направлении. От одежды двадцать первого века только носки и остались.

Поо мной - циновка, или скорее мат, сплетенный из растительного волокна. Не похож на бабмуковые японские маты, на ощупь по крайней мере. Грубая фактура - наверное, тростник, характерный для южно-азиатских поделок. Подушки не наблюдается.

Я облегченно развалилился обратно, пристроив под голову скомканное одеяло. Значит, мне тогда белые медведи не зря почудилилсь. То есть, получается, не медведи, а матросы в белой "тропической" форме. Подоспела, получается, гуманитарная помощь. Небось как получили вести о катастрофе, на всех парах откуда-то из Вьетнама помчались. Нет, из Вьетнама бы так быстро не успели бы. Скорее, из Тайваня какого-нибудь.

Рядом кто-то заворочался.

- Тревис, спишь? - Хриплый с просонья голос Нобуске.

- Нет, только проснулся. Какое сегодня число?

- Пятое. Ты два дня валялся. Самое веселье пропустил. И теперь в долгах по уши.

- В смысле? - Я напрягся, потряс головой.

- Тут вчера был натуральная резня. Сначала полицейские корейцев с профсоюзниками и коммуняками собирали, якобы для защиты от линчевания. А потом прямо на соседней улице того.

- Того? Я что-то плохо соображаю. Воды нет?

- Сейчас принесу. - Зашаркали шаги, перемежающиеся матюками, когда важный господин Мисаки наталкивался в темноте на мебель, стенки и углы дверного проема. - А того значит, что головы им снесли. Прямо на проезжей части. Порывались и тебе, уж больно но коммуняку похож, но я оябуна попросил, он тебя прикрыл и помог спрятать.

- Оябуна? - Что-то я туплю.

- Да ты уже знаком. Симада его фамилия. Большой человек в портовом профсоюзе.

Порт, оябун, оппозиция к полиции. Что-то такое припоминается. О происхождении одного из кланов якудзы из профсоюзов портовых рабочих. Да уж, если тут полиция профсоюзникам головы рубит без суда и следствия, то уже ясно, куда дело докатится.

- Держи, пей. - Нобуске впихнул очередную миску мне в руки. - Не знаю, как хорошо ты наши обычаи знаешь, но помни. За спасенную жизнь отдают десятикратно. Так что не сильно наглей с господином Симада.

- Понял. - Да что тут не понять. Продали меня в долговое рабство. Это, постойте, в 1923 году. Да уж, пропускать веселье, даже по болезни, в данную историческую эпоху сильно чревато.

Глава 6. Шестеренки и шарашка по-японски.

К счастью, мой тиф обошелся без осложнений. На следующее утро я уже сам ходил до сортирной дыры, а к десятому сентября - заскучал упражняться с детьми в языковых архаизмах. Да, на меня свалили осиротевший детский сад. Условно прощенный Даичи и стеснительная Рика так и не подружились, но чтобы эксплуатировать меня - у них обоих наглости уже хватало.

Так что на десятое утро я встал пораньше, выжрал свою порцию кукурузы с рисом (продовольственный кризис, однако) и обозначил Нобуске хук под печень. Нет, не потому, что жить надоело. Здесь так принято. Нарочитая грубость, причудливо сочетаемая с правилами вежливости. Этим хуком я обозначил, что претендую на серьезный разговор, и одновременно показал, что вполне здоров. А вот если бы я так начал разговор с незнакомцем, можно было бы и дурную голову потерять. Сложно все это, пусть и узнаваемо в Японии цифрового века.

- Чего тебе? Совсем оклемался? - Лидер легко ушел от удара.

- Готов отрабатывать долг. Буду трудиться, не покладая рук.

- Ну-ну. - Скептически скривился Нобуске. - Ты бы еще не покладая члена пообещал бы, тогда бы на зрелище твоей работы хоть билеты продавай.

- Прошу прощения. Готов слушать ценные указания. - Все это выдаю с каменным лицом. Знаю ведь, что этот разговор по сути не более, чем социальная игра. Просьба, намеренный проступок на грани фола, воздаяние, раскаяние, прощение. Эфемерная сеть иерархии и социальных обязательств сплетается буквально за секунды.