Каждый раз, когда смотрел на Маринку, перед глазами вставало, как трахал ей в наказание ту гребаную шкуру. Да, на тот момент, в агонии, мне казалось, что я нашел идеальный выход из ада любви. Но позже, едва атомная буря эмоций притихла и залегла, понял, что сломал в первую очередь себя. Гонимый хроническими страхами, поступил точь-в-точь как мои конченые предки. А хотел ведь… Хотел как Чарушины.

Тяжело это принял, потому как невыразимо стыдно было признаваться в подобном, даже себе. А уж кому-то другому и подавно. Легче делать вид, что все как обычно. Без проблем и сожалений.

Будто я не задыхаюсь ночами от боли. Будто не загибаюсь от лютой тоски. Будто при виде Маринки с Оросом не теряю сознательность, минимальную адекватность и какую-либо человечность.

С ревностью подобной силы я столкнулся впервые. В моей голове не было даже понятия, происходит ли что-то подобное с другими. И если да, то как они, черт возьми, с этим справляются? Все мои ресурсы уходили на то, чтобы просто сохранять неподвижность, когда хотелось вскочить и все разнести.

Это было странно. Ведь я никогда не являлся агрессивным психопатом. Сейчас же в какой-то мере сам себя боялся. Что не вытяну, сорвусь и наделаю в доме Чарушиных непоправимых вещей. Лучшим решением было бы уехать, но пока Орос находился в спальне Маринки, я не мог заставить себя двигаться.

А потом, словно долбаный мазохист, смотрел на то, как они прощаются, как этот напомаженный слизняк целует ее, как она ему улыбается… Смотрел и умирал.

Если раньше можно было ухватиться за мысль, что Маринка назло мне рисуется с Оросом, то теперь ведь не притянешь. Они меня не видели. Исключительно себе в удовольствие сосались.

И это уже был удар свыше. Молния в сотню тысяч ампер прямиком мне в голову. Небесное наказание в уплату за всю ту дичь, которую я когда-либо творил.

Не знаю, как устоял на месте. Удержать равновесие удалось сугубо физически. Если же говорить про душу, ее размазало по пыльной земной поверхности.

Вместе с болью намешало за грудиной злобы. Столько, что я сам ею едва не отравился.

– Сыграем, Марин? – повторяю жестче.

Но ответа так и не удостаиваюсь. Чарушина отшатывается и, мотнув головой, пятится к дому.

Я не могу ее отпустить.

Реагирую быстрее, чем в голове созревает какой-то четкий план: ловлю ведьму за руку, грубо дергаю обратно на себя и сам же от этого столкновения задыхаюсь. Так прилетает – зубы стискиваю, чтобы сдержать стон. И все равно сдавленно, на пониженных, но мычу.

Даже при учете того, что было, внутренние реакции организма в это мгновение становятся для меня самого неожиданными. Оказывается, разлука и невозможность быть с кем-то усиливает эмоции и чувства до запредельных, непереносимых высот.

Маринка же… Она никогда особым милосердием не страдала. И сейчас не теряется. Резко свирепеет моя кобра. Агрессивно бьет кулаками мне в грудь. Яростно отталкивается. Борется на полном серьезе, не демонстрации ради.

Изначально просто удержать ее пытаюсь, но в пылу сражения кровь вскипает. С такой силой накрывает, что в глазах темнеет. И я, словно обезумевшая зверюга, ломлюсь сквозь череду ударов, крепко прижимаю Маринку к себе и набрасываюсь на ее рот.

Контакт. Взрыв. Ударная волна стремительными потоками по телу.

Чарушина содрогается крайне ощутимо. Меня же раскидывает мелкая дробная дрожь.

– Маринка… Маринка… – рублю учащенно.

Чувствовать ее после всех мук, что пришлось пережить, ошеломительное удовольствие.

Я кусаю ее губы, потому что целовать их мне мало. Всасываю с неконтролируемыми голодными стонами нижнюю, затем верхнюю. Зализываю и, игнорируя звуки, что выдает Чаруша, врываюсь в рот, который является моим адом и раем, языком.

И тут же получаю по роже. С такой силой лупит ведьма, что у меня искры из глаз сыплются.

– Что ты, мать твою, делаешь?!

– Марина, блядь… – толкаю грубо. Втягиваю и закусываю губы. Перевожу дыхание. – Чарушина… – вроде как мягче получается, почти ласково. – Я здесь из-за тебя, Марин… Хочу тебя. Соскучился, – несмотря на все сложности, отличительно легко эти признания сходят. Мне даже думать не надо, я просто открываю шлюз и валю напролом. Прижимая ведьму, в который раз жадно тяну ее запах. – Маринка… Маринка моя… Блядь… Если бы не детокс, выебал бы тебя прямо здесь… На этом чертовом месте, нах…

Чарушина содрогается. Не успеваю понять, что это за реакция. Откликается? Или все еще мерзко ей от меня?

Твою ж мать…

– Что?! Пошел ты на хрен, Дань!!! – рявкает возмущенно и вновь толкается ладонями мне в грудь. – Пошел ты, мать твою, на хрен!!!

– Не раньше, чем ты согласишься, Марин… Сыграем? Сыграем, иначе я не отстану!

Сам уже понимаю, что при любых раскладах не отпущу. Как бы ни сопротивлялась, что бы она ни делала, сколько бы ни выскабливала по кускам мое нутро – не смогу.

– Я беременная, Дань!

– Я помню, Марин!

– И?

– Пусть так… Пусть… Мне не мешает…

Просто стараюсь не думать об этом слишком детально. Мне неприятно прорабатывать то, как именно это у нее случилось. Все остальное, что касается будущего, и вовсе кажется чересчур запутанным. Я об этом думать пока не готов.

– Не мешает? Ты… Дань… – задыхается. И пуще прежнего злится. – Ну, ты и придурок!

– Сыграем, Марин? – гну свое, чтобы скорее уйти от темы, при обдумывании которой я полностью теряю равновесие.

– Мой список желаний закрыт, – сычит Чарушина, оставаясь непреклонной. – И с тобой я тоже закончила! Пусти!

Стискиваю ее сильнее. Резко встряхиваю, в очередной попытке сбить ее неприязнь и извлечь настоящие чувства.

Они ведь есть? Не может не быть их!

– В этот раз список будет моим, Марин. Ты не можешь отказаться.

– Нет? – выдыхает со смехом. Знаю, что в нем ничего искреннего нет, и все равно у меня дрожь по коже летит, как случалось всегда, когда она со мной смеялась. Мать вашу, эти реакции реально были на нее годами. – Я, конечно, понимаю, что у тебя ни стыда, ни совести, Дань… Но чтобы настолько! Я через месяц замуж выхожу! Тебе это хоть о чем-нибудь говорит?

Говорит. Это то, что я совершенно точно не смогу принять.

Когда Чарушина бьет этими словами, все, что хочется сделать – нарисовать магический круг. Вокруг нас двоих. Не для защиты. А чтобы запереть мелкую ведьму.

– Не выйдешь ты замуж, Марин, – усиленно-спокойным тоном высекаю я.

– А вот и выйду!

– Не выйдешь, сказал.

– Да как ты, мать твою, смеешь?! – вновь расходится она. – Кто ты такой, чтобы решать в моей жизни хоть что-нибудь? Ты – никто!

Лады… Проглатываю и эту хрень.

Прошел всего месяц. Наши чувства были слишком сильными, чтобы вот так быстро, по моему или ее желанию, все исчезло.

– Ты сама знаешь, кто я такой, Марин, – выдыхаю приглушенно. – Мое кольцо на месте. А твое где?

Она снова смеется. Высоким и нервным тоном дребезжит. У самой же вид – будто вот-вот разрыдается.

– А мое давно на свалке!

Не верю.

Нет, мать вашу, я ни за что в это не поверю!

– Ты же любила меня! – предъявляю не самым адекватным образом.

Отравлен своими эмоциями, как радиоактивным дождем. Он жжет и жрет плоть, выедая внутри меня черные дыры.

– И что, Дань? Что теперь?!

– Да, блядь, тебе напомнить, за что?!

– Ха! Очень надо! Жди звонка, Шатохин!

Только в ее глазах я вижу совсем не иронию. Там горит настоящий ответ: она жаждет того же, что и я.

Блядь… Блядь… Блядь…

Едва справляюсь с банальной и, должно быть, крайне жалкой радостью, рванувшей всполохами по груди. Ее невозможно продышать. Заряжает разрядами по всему телу.

– Ну, было же, Марин? Было? – воодушевленный тем, что увидел, пытаюсь продавить на настоящее признание, за которое смогу сражаться. – Или, хочешь сказать, придумала?

– Было, Дань! И что?! Было и прошло!

– Да блядь… Не бывает так, Марин!

– Тебе-то откуда знать?

Игнорирую все то презрение, что она обрушивает вкупе с этим вопросом.