Отец и провел.
Зашел ко мне в комнату, стащил с кровати и отлупил как следует ремнем: кожаным, с железными вставками. Лупил так, что у меня искры из глаз вылетали. Тогда я впервые разревелся, словно девчонка. Умолял остановиться его, жалобно выл, сжавшись в позе эмбриона. Я не понимал, за что он так со мной, ведь ничего плохого его сын не сделал, наоборот, пытался донести до взрослых, что у мелких с головой проблемы. Разве это нормально, поджигать живую крысу? Какая бы мерзкая она не была, это живое существо, которому также больно, страшно, и которое ждет от более сильного вида помощи.
– За что ты так со мной? – спросил я, икая то ли от боли, то ли эмоций, которые разрывали подобно гранатам мою душу.
Какое-то время он, молча на меня, взирал взглядом не то чтобы равнодушия, нет, скороее презрения. Будто я сделал что-то отвратительное, и старику было за меня стыдно. Тогда мне казалось именно так.
– Ты хоть знаешь, как я любил твою мать?! – строгим глухим басом произнес папа.
Тему про маму мы никогда не поднимали, она была под запретом. Старик и сам после ее смерти ни с кем не водится, будто его любимая женщина и не умирала вовсе. Он держал ее фотографию в рамке у кровати, заказывал цветы на ее день рождения, которые зачем-то привозили к нам домой, а не на кладбище, заставлял кухарку печь торт. И не какой-то, а вроде как мамин любимый. Все это попахивало шизофренией, но маленьким я этого не понимал, мне как любому ребенку хотелось банально его внимания, любви, заботы. А отца кроме бизнеса больше ничего не интересовало.
– Если бы не ты, она была бы жива! Не могу на тебя смотреть, придушить охота, – выплюнул он мне в лицо, обрушив мрачную реальность, от которой по идее должен был наоборот беречь.
Затем молча развернулся и ушел. С того самого дня во мне сломалось все. Чувство вины росло, съедало, ломало до последней косточки. Я вдруг отчетливо ощутил – мама умерла из-за меня. Как я могу улыбаться и радоваться, когда ее нет? Когда я убил своим рождением женщину, которую никогда не смогу узнать?
А дальше все пошло по накатанной…
Я начал плохо себя вести в школе, влезать в драки, огрызаться. Меня били, и только в эти минуты приходило отупляющее чувство свободы. Казалось, когда появляются раны на теле, вина за смерть матери уменьшается. Хотя на самом деле она ни капли не уменьшалась, въелась в меня подобно раковой опухоли, от которой одно лекарство – дорога на тот свет.
Отец, конечно, не особо кайфовал от моего побитого вида, поэтому в четвертом классе отдал на борьбу, бокс, рукопашку. Я не учился толком, зато дрался отменно. Лишь когда оказывался на матах или на ринге, мог нормально дышать.
В средних классах начался пубертат, как у любого подростка полагаю. На фоне гормонального перестроения, мы с батей ругались почти каждый час. Я его люто раздражал то ли физиономией своей, в которой он видел мать, то ли выходками. Плюс на меня жаловались учителя, и родители детей, потому что я постоянно срывал уроки. Учеба меня не интересовала от слова совсем, книги тоже. В дневнике кроме красных надписей и двоек ничего не было.
Однако так продолжалось не долго: в шестом классе нам поставили нового классного руководителя. Пожалуй, она была единственной, кто пытался со мной разговаривать, слушать меня, понимать. Сперва это жутко раздражало, но потом я как-то проникся к пожилой тетке. Стал с удовольствием посещать на уроки литературы и русского, которые она вела. Даже приносил учебники с тетрадками, записывал с доски и не ерничал на уроках.
Помню, пацаны подложили Гале (там мы называли Галину Александровну) кнопок на стул. Она не увидела, по простоте душевной, верила, что дети ее хорошие, доброе ребята, и села на него. После уроков я от души накостылял одноклассникам и заставил извиниться. С тех пор классную больше никто не трогал. Побаивались.
Галя, кстати, привила мне любовь к книгам, каким-то чудом я улучшил оценки, заинтересовался учебой. Домашку делал регулярно, прогуливал наоборот – реже. Нет, в идеального молодца не исправился, на меня так же продолжали жаловаться, но уже меньше.
Когда выпустился из школы, Александровна даже заплакала. Подошла, обняла меня, словно любимого внука, по волосам погладила.
– Ты – мой лучший ученик, Никиточка, – произнесла она, да так тепло, что самому вдруг захотелось пустить слезу. Никто и никогда не вел себя со мной настолько заботливо и учтиво, как эта пожилая женщина.
На первом курсе батя подарил мне двушку в элитной новостройке. Понял видимо, что жить нам вместе сложно, мы будто перекрывали друг другу кислород. Хотя я и так частенько не возвращался домой, ночевал либо у одноразовых подружек, либо у друзей.
Был еще третий вариант – засыпал в машине, на окраине города. Просто останавливался там, где вид красивый и смотрел на огни ночного города, на мрачные серые здания, на то, как небо медленно затягивает черное полотно. Был ли я в те минуты счастлив? Сложно сказать. Я, в принципе, не особо понимаю значение этого мягкого слова «счастье». Для меня оно за гранью невозможного.
В квартиру я все-таки переехал, но спокойные дни закончились быстро, когда этажом выше заехала молодая пара. Они благополучно сломали все, включая мою мирную жизнь. Устроили потоп, потом, конечно, прибежали, оправдывались, извинялись, денег предлагали. Пришлось вызвать строителей, а самому съехать, и нет, бы снять номер в отеле, или квартиру для временной дислокации, проблем с карманными деньгами у меня так-то никогда не было. Отец выделил золотую карту, которую стабильно пополнял, да и сам я на боях без правил срубал неплохие суммы. Хотя второе реже – в последнее время подзавязал таскаться туда. И вот по глупости, я с чемоданом приехал в отчий дом, непонятно зачем, и непонятно почему.
Батя переезд принял без особого трепета и радости. Сказал сухо: «Твоя комната всегда свободна». А потом пошло-поехало…
– Какого черта ты ходишь в одних трусах по дому? У меня важные люди!
– Так я, может, для тебя стараюсь, – я откровенно веселился, вспоминая, как покраснела тетка, с которой они подписывали документы.
– Недоносок! Все еще ветер в голове?
Это был первый раз. Я тогда спустил ругательство на тормозах, отец, судя по всему, тоже. Обычно мы ссоримся громко и долго, а тут спокойно разошлись по своим углам.
Во второй раз я перебрал, что есть, то есть. Был в кабаке, нашел там девушку и благополучно с ней повеселился, а потом пьяный поехал домой. Ну и промазал малек, когда парковался. Влетел в мерс очередного важного дяди. Старик, конечно, откупился, в этом он был профи. Особые условия тому пообещал по контракту, зато на утро орал на меня так, что стены едва не рухнули.
Я еще поглядывал на них и думал: вот было бы забавно, если бы этот волшебный замок реально развалился. Сыпался бы медленно, по кусочкам, оставляя после себя осколки, которые со временем превратятся в пыль. Эта фантазия так позабавила, что я невольно усмехнулся.
– Смешно тебе, подонок? Ни стыда, ни совести! – стальным тоном процедил старик, и с размаху заехал мне по лицу. В свои тринадцать, я бы может, упал, вот только тренировки позволили накачать пресс, дали мускулы, а частые драки – стойкость. Я давно вырос из возраста, когда кулак в состоянии чему-то научить.
Третья стычка случилась у нас из-за моего колкого языка, соглашусь, тут я немного облажался. К отцу на встречу пришла молодая девушка, такая вся при формах, которые любой нормальный мужик будет рад потрогать, в деловом белом костюмчике. Она сидела с идеально ровной спиной, грациозно скрестив ноги, словно барышня, окончившая институт благородных девиц. Золотистые кудри водопадом струились на ее худеньких плечах, а сама она то и дело поглядывала в документы.
– У тебя очередная встреча? – спросил я будничным тоном, когда проходил мимо гостиной, где отец с этой дамочкой расположились на кожаном диване.
– Да, так что иди, займись своими делами, – ответил он холодно.
Девица мазнула по мне оценивающим взглядом, будто мысленно выставляла галочки за каждый пункт моих внешних данных. Я к таким давно привык, и всегда точно знаю, что они означают: конкретно эта барышня хотела бы продолжить знакомство со мной в более непринужденной обстановке, а не с занудным стариком в лице моего отца.
