– Вы потом снова еще женились, Боб? – спросил Сэм.

– Нет, никогда. А ваша мать?

– Нет, нет. Это было бы совсем на нее не похоже, насколько я понимаю в том, что вообще ей требовалось от жизни. Знаю, что было несколько дружеских связей, где, должно быть, не обошлось без амуров. Мужчины приходили с подарками, которых она не хотела, мужчины в усах и широких галстуках, в тонированных очках с толстыми стеклами. Семидесятые, верно? Восьмидесятые? И всегда мне казалось, что ей все это ни к чему.

Они пили кофе и ели пирог, и Сэм протягивал Бобу то ту, то другую фотографию, и Боб рассматривал каждую и отдавал обратно, но на душе свербело от беспокойства, от нетерпения поскорей до чего-нибудь да добраться. Хотелось узнать, как Конни жила после того, как ушла от него, и после смерти Итана; но, когда он мысленно составил вопрос, тот показался ему бестактным, недружественным. А ведь намерения его были самые расположенные, и, не зная, как поступить, он в конце концов просто сказал:

– Вот бывает же так: знаешь кого-то, а потом знаться перестаешь, но все-таки, когда этих людей нет рядом, не можешь не задаваться вопросом, из чего состояла их жизнь.

Сэм пожал плечами, не уверенный в том, вопрос это, утверждение или что-то еще. Тогда Боб добавил:

– Я пытаюсь составить себе представление о том, как вы с матерью изо дня в день жили. Каково это ей было?

– Ну, она всегда была занята, – сказал Сэм. – Приходилось растить меня, и ходить на работу, и содержать дом в порядке. Это немало для одинокой женщины, понимаете? Но у нас была наша маленькая вселенная, наша улица. Нам повезло с соседями, у многих были дети, и нам часто устраивали общие барбекю, дни рождения, рождественские вечеринки и охоту за пасхальными яйцами. Я знал изнутри каждый дом в квартале.

– Она дружила с соседями?

– Они все были без ума от нее. Но и, кроме того, я думаю, считали, что поддерживают, защищают ее из-за истории с отцом и из-за того, что она сама по себе. Но в этом не было ничего печального и надрывного. В самом деле, мама была замечательная. Жизнь как жизнь, то на гору, то под горку, но нам было весело вместе, вы меня понимаете?

– Да, – сказал Боб. – С ней было весело.

– Еще как, – кивнул Сэм и ткнул большим пальцем через плечо. – Что, и тогда тоже?

– Всегда.

Сложив фотографии стопкой, Сэм пододвинул ее к локтю Боба. На верхнем снимке Итан сидел низко в своей машине, озорные глаза виднелись над дверью со стороны водителя. Боб сказал:

– После гибели вашего отца ко мне домой приходил полицейский. Спрашивал, где я был в момент смерти. Меня всегда занимало, знала ли об этом ваша мать.

– Не могу сказать точно. Но нет, она не думала, что вы имели к этому отношение, если вы спрашиваете об этом. На самом деле, у нее была идея, что это сделала одна богатая женщина. Какая-то его старая пассия, что-то в таком роде.

– Эйлин, – сказал Боб.

– Да, верно. И мать рассказала об этом в полиции, но той женщины даже в стране не было, когда отца сбило. Мать так и не выяснила, кто это сделал. В полиции ей просто сказали: несчастный случай. И, может, так оно и было на самом деле, но я точно знаю, что ей покоя не давало то, что она не знает, как было наверняка.

Сэм помолчал в задумчивости, а потом сказал:

– Знаете, она об отце не так много и говорила. Может, из-за того, как он умер, и ей неприятно было, когда об этом напоминали. И хотя я усвоил, что он был сердцеед и вроде бы баламут, по-настоящему я так и не понял, что он был за человек.

Легонько поддернул плечом и замолчал, глядя на Боба.

– Вы спрашиваете меня, каким человеком был ваш отец? – переспросил Боб, и Сэм ответил:

– Ну да.

Боб взял фотографию Итана, дал себе время сложить в уме правдивую речь и заговорил:

– Лукавства и вероломства в вашем отце не было. Не было в нем грубости, пошлости или скупости. Он никогда не был скучным. Он был пластичным и грациозным, и на него было приятно смотреть. Он был занятный и остроумный – и умел поощрить остроумие в других. Он был ослеплен самим собой, самую малость влюблен в самого себя и чарами своими пользовался беспечно, но, пожалуй, это можно понять, так что мы ему это простим. Я не знаю, как мне это вам объяснить, Сэм, разве что скажу, что бывают такие люди, которые, когда они входят в комнату, то комната изменяется. И ваш отец, он был прирожденный меняльщик, преобразователь комнат.

Сэм пытливо сосредоточился на том, что говорил ему Боб и, выслушав, сидел очень тихо, будто складывал воедино, составлял из слов, лепил у себя в сознании образ отца.

– Это хорошо. Спасибо, – не сразу сказал он Бобу.

– Да, – кивнул тот.

Улыбаясь улыбкой тайного знания, Сэм принялся расковыривать вилкой корку своего пирога.

– Знаете, пару раз за эти годы случалось, что мама говорила: “Любопытно, как там сейчас старина Боб Комет?” И еще я помню, как однажды зимним утром она подошла к окну, отодвинула занавеску и сказала: “Думаешь, месье Боб намылился на работу в такой снегопад? На этой старой машине с лысыми шинами? Что-то я сомневаюсь”.

Боб сидел с кофейной чашкой в руке и не отрывал от нее взгляда. В каком-то смысле он надеялся услышать что-то подобное, но все-таки готов к этому не был, и свидетельствование про такие мимолетные пустячки легло ему на душу, как бальзам, но в тот же миг в нем вспыхнуло и другое чувство, вспыхнуло и обожгло обидой. То, что Конни употребила старое ласкательное имечко, когда их разделяло всего несколько городских кварталов, ранило его, оскорбило, и с полминуты он сидел, задыхаясь от столкновения чувств.

Сэм не заметил, чтобы его слова произвели какое-то впечатление; он подавал знак официантке, что они готовы получить счет. Сэм расплатился, и они с Бобом направились в сторону Центра. Боб промолчал большую часть пути, так что Сэм забеспокоился, не испорчена ли чем-нибудь встреча; но затем, когда они подошли к Центру, Боб снова стал самим собой, вызвался сделать копии фотографий и переслать их Сэму, если тот этого хочет, и Сэм сказал, что да, конечно, написал свой адрес и передал его Бобу. Мужчины обменялись рукопожатием, и Сэм уехал на своем старом пикапе.

Боб, проводив его взглядом, повернулся взглянуть на Центр и увидел Марию, которая стояла у окна в своем кабинете. Она вскинула руки ладонями вверх: как все прошло? Боб повертел запястьем: дескать, сносно прошло, и пошевелил пальцами: пойду-ка пройдусь. Мария кивнула, и Боб отправился кружить по кварталу, размышляя и поражаясь тому, что произошло и чего не случилось.

Жизнь в центре Гэмбелла – Рида шла своим чередом.

Дерево за окном Боба разрослось, полностью заслонив вид. Лето выдалось жарким, часто жарким невыносимо, так как в здании не было центрального кондиционирования воздуха. Боб добавил свой голос к хору жалоб, на что Мария сказала ему: “Мы все здесь страдаем, Боб”. Боб указал, что ей платят за то, чтобы она страдала, и Мария сообщила, сколько ей платят, что действенно положило конец разговору. Боб ходил в футболке и спал с открытым окном. Ночью прохладный ветер шелестел листьями дерева и обдувал Боба, пока он спал. Утром жара возвращалась. Лайнус сменил свой огромный берет на бейсболку с сетчатой спинкой и встроенным в козырек вентилятором на батарейке. Джилл единственная была за жару.

– Мне надо было родиться ящеркой и греться на камне, – сказала она.

– Ну, в некотором смысле тебе это удалось, – поведал ей Лайнус.

Пришли дожди, наступила осень, листья на дереве Боба окрасились в неописуемые цвета и опали, вернув ему вид на тротуар.

В голове не укладывалось, что прошел всего год с тех пор, как он предпринял провальную попытку наладить связь между обитателями Центра и “Черным котом” Эдгара По, но вот снова пришел Хэллоуин, и по этому случаю устроили празднество, и Боб нарядился неторопливым вампиром. Мария сказала, что он выглядел бы еще шикарней, если б двигался постремительней, так, чтобы плащ взлетал у него за спиной; но он, по его словам, двигался так быстро, как ему хотелось или моглось. Имелась еще и пара пластмассовых вампирских клыков, но он носил их недолго, от них десны болели. Мария оделась каторжницей с пластмассовым ядром на цепи, которое она раскручивала над головой, чтобы было смешнее. Лайнус выступил школьным выпускником в квадратной шапочке и черной шелковой мантии, а в руке он держал бумажный лист, свернутый в трубочку и перевязанный голубой лентой.