Вернувшись из больницы домой, Боб провел три месяца в постели, дожидаясь, когда его кость срастется. Каждый день приходила медсестра или, точней, кто-то из длинной череды медсестер. Многие из них были толковыми и улыбчивыми, но ни одна не являлась достаточно часто, чтобы завязать дружбу. Бобу сделалось скучно, потом очень скучно, а потом он прочно погрузился в раздумья.

Когда Мария пришла его навестить, он только что не подпрыгнул от радости. Она принесла цветы, свежие слухи и, не особенно церемонясь, выспросила, что там у Боба с планами. Подумал ли он над ее предложением? Да, подумал, и вскоре после визита Марии, освободившись от гипса, Боб выставил свой дом на продажу, с помощью компании по ликвидации недвижимости избавился от машины и большей части вещей и вселился в прежнюю комнату Конни в Гериатрическом центре имени Гэмбелла – Рида.

В щели там задувало, помещеньице выглядело убогим и тесноватым, а Конни не оставила по себе ни следа. Боб взялся за дело и, развесив по стенам полки с отборными книгами, поставив комод и прикроватную тумбочку, поместив в ногах кровати любимое кресло для чтения и торшер, провозгласил, что жилище его меблировано и в дополнениях не нуждается.

Лайнус обитал прямо напротив, а Джилл рядом с Лайнусом, и они часто навещали Боба – может быть, слишком часто, – чтобы пожаловаться, спросить совета, что-нибудь рассказать или занять небольшую сумму, которую, как Боб в конце концов понял, никто ему не вернет.

Больничная эра, когда он жадно смотрел телевизор, давно миновала, Боб вернулся к чтению: как выяснилось, он мог читать три-четыре часа кряду, прерываясь только на то, чтобы перекусить, или вздремнуть, или же поглядеть в окно, в мир, где шли себе по тротуару люди, не зная о том, что бледное внимательное лицо присматривает за ними сверху из-за стекла.

Ему исполнилось семьдесят два, и обитатели Центра устроили в его честь вечеринку: пели ему песенки и баловали, а Мария испекла торт в виде книги с названием на обложке: “Книга Боба”. Врачи уверяли, что бедро его зажило как новенькое; и все-таки в нем угнездилась усталость, ощущение прежде неведомое, впечатлявшее своей глубиной и основательностью.

Все снился и снился ему отель “Эльба”; снилось, что он то живет в наклонной башне, то стоит перед входом на синих ступеньках, высматривая в размытой толпе Иду и Джун; и всегда, неизменно мозг заливало все тем же химическим веществом, предвещавшим влюбленность; просыпался он в дурмане преклонения, очарования, но безличном, не соотнесенным с лицом, с которым можно было бы отождествить это чувство. Он был одинок в своих снах об отеле “Эльба”; рядом с ним ни души, коридоры пусты, но гулко отдавалось в них впечатление, что там кто-то был и только-только ушел.

Реже, но не менее ярко снились сны о библиотеке. Пока он работал, Бобу не раз и не два случалось сетовать на незначительность своего бытия, но теперь он в полной мере осознавал, как подфартило ему занять это место. Почти пятьдесят лет он служил своей общине и был ее частью; он видел, как люди, жившие по соседству, приходили и уходили, взрослели, старели и умирали. В жизни некоторых он оставил свой след, не так ли? Увидеть библиотеку во сне было ему утешением. Самым любимым был сон про то, что он там один, и еще раннее утро, и он готовится к новому дню, и все мирно и тихо, и ботинки его не издают ни звука, когда он идет по ковру, а пустой автобус пришептывает “тише, тише!”, шурша мимо по влажной дороге.

Бывало, Мария приходила к Бобу его навестить, сидела в вольтеровском кресле в изножье кровати, в то время как он рассеянно похлопывал ладонью по одеялу, нащупывая очки для чтения. В других случаях, заподозрив, что Боб пал духом, она передавала через медсестру или Лайнуса, что хочет поговорить с ним у себя в кабинете, и ему нравилось ворчать, притворяясь, что подобные вызовы – докука, но вскоре уже он вставал, умывался, одевался, скрипучим лифтом на две персоны спускался по оси старого дома и, пройдя наискось по Большой комнате, стучался в кабинетик Марии.

Она делала это, чтобы его встряхнуть, выслушать слухи, которые ходят наверху, поддержать их и даже наддать жару. Как-то она призналась, что ей нравится подбросить в массы некую байку и сколько-то дней потом следить за эффектом. Эти байки не были ни злыми, ни клеветническими, и перцу в них доставало лишь для того, чтобы слушатель всколыхнулся и выдал ответную реакцию. Мария исповедовала теорию, что порция негодования действенна почти так же, как утренняя зарядка.

– Джилл беспокоится, что у тебя депрессия.

– Нет у меня депрессии.

– Ты и не выглядишь депрессивным. Я думаю, у Джилл у самой депрессия.

– А я – что Джилл и сама депрессия.

Боб, когда ему удавалось рассмешить Марию, испытывал гордость. С другими Мария не могла разговаривать так, как с ним. Боб понимал, что он в этом смысле особенный, и ему было лестно.

В общем и целом, он был доволен своим обитанием в Центре, если не считать того, что, как и прежде, не отпускала тревога за Конни. Хотелось знать, где она и как поживает. Томила надежда, что, услышь он в подробностях, как все было, это снимет камень с его души уже тем, что закроет тему. Но никто в Центре из его обитателей и обслуги ничегошеньки об этом не знал, а обращаться к Марии Боб не хотел, не желая привлечь к себе слишком много внимания.

Жажда знаний, однако, пересилила соображения скромности, и Боб испросил официальной аудиенции, в ходе которой более-менее подробно поведал ей историю своего брака. Марию сразило наповал. К этому времени ее привязанность к Бобу была абсолютна, а доверие – безоговорочно. Когда рассказ завершился и Боб приступил к расспросам, она предоставила ему личное дело Конни, историю болезни. Это было мало того что нарушение правил, это было противозаконно; Мария попросила, чтобы он отнес папку к себе и никого в почерпнутые в ней сведения не посвящал.

Вот что Боб узнал.

После смерти Итана Конни несколько лет работала учителем на подмену, затем учителем рисования в начальной школе на полный рабочий день и, под конец, администратором государственной школы. В пятьдесят лет она уволилась и устроилась в детский сад в юго-восточной части города, где проработала до шестидесяти пяти, вплоть до выхода на пенсию.

Боб узнал, что кататония Конни являлась не симптомом возрастного слабоумия, как он предполагал, а результатом черепно-мозговой травмы, полученной в результате несчастного случая, когда, поскользнувшись, она упала на дорожке перед своим домом. До травмы, по-видимому, она была совершенно здорова; но удар головой привел к образованию тромбов, ставших причиной инсульта, который, в свой черед, послужил утрате дееспособности. Два года она провела в Центре Гэмбелла – Рида, а теперь переведена в такого же рода заведение на побережье соседнего штата Вашингтон.

Еще Боб узнал, что дом Конни в Портленде находился меньше чем в пяти милях от его собственного. Поневоле вспомнились годы после смерти Итана, когда Боб дождаться не мог, чтобы они встретились снова. Бывало, по утрам, бреясь или застилая постель, он внутренним чутьем угадывал приближение Конни, предчувствуя, что именно в этот день она войдет в библиотеку, чтобы с ним повидаться, и вспомнилось, как всю смену тогда он не мог сосредоточиться на работе и вскидывался на каждого, кто входил. Потом, после того как он усвоил себе, что в библиотеку она не придет, наступил период лет в десять или чуть больше, когда он верил, что судьба вмешается и все разрулит. Он столкнется с ней в продуктовом, в парке или где-то еще. Он заметит в толпе ее холодное, безразличное лицо, она почувствует взгляд и повернется навстречу, и когда она увидит его, вся холодность слетит у нее с лица, и она снова станет такой, как раньше, как бы изнутри освещенной, такой, как бывала, когда, войдя в библиотеку, находила его глазами… когда она любила его.

Боб был признателен за то, что получил возможность прочитать личное дело Конни, но то, что он выяснил благодаря этому, глубоко уязвило его. И неважно, что верить в справедливость – это по-детски; то, что случилось с ними, было несправедливо, и ничто не могло убедить Боба в том, что это не так.