– Как я могу представлять эмоциональное состояние преступника, если даже не знаю, какое преступление он совершил?

– Еще раз тебе говорю, ты слишком много об этом думаешь, – отвечала ей Джун, запустив руку под свой кожаный капюшон, чтобы почесать подбородок. – Это неважно ничуть, в чем оно, преступление. Правда, Ида, неважно, и, в некотором смысле, в том-то и состоит суть. Твой персонаж, на мой взгляд, отнюдь не закоренелый преступник; он, скорей, человек, которому должны снести голову в ответ на то, что он по мелочи преступил закон.

– Но как именно он его преступил?

– Это не имеет значения.

– Нет, имеет.

– Дело в том, что никакое правонарушение не должно приводить к снесению головы, поскольку оно всего лишь правонарушение. Смысл сцены в том, как дорого стоили человеку его ошибки в эпоху дикости.

– И сейчас такая же дикость.

– Да, но по-новому.

– Что не менее дико, Джун.

– Хорошо, ладно, я же не говорю, что не согласна с тобой. Но к делу это не относится, так же, как и преступление твоего персонажа.

– То есть ты вообще не знаешь, что он там натворил, так что ли? – сказала Ида.

– По правде сказать, да, не знаю. В преступление я не вникла, потому что не до него.

– А могу я придумать, в чем преступление?

– Нет, не можешь.

– Ну, тогда я придумаю про себя, а с тобой делиться не стану.

– Ида, слишком поздно уже сегодня, чтобы пойти на поводу у твоего безумия.

Ида покачала пальцем, указывая, что не отступит от своей принципиальной позиции:

– Препятствуя этому начинанию, ты намеренно снижаешь качество нашей работы.

– Хорошо! – сказала Джун и продырявила воздух своими черными крагами. – Я назову преступление. Но ты должна пообещать мне сейчас же, немедленно, что у безумия на поводу не пойдешь. Ты уже поддаешься, ты и сама знаешь, что это так, и я требую, чтобы ты пообещала мне, что не поддашься совсем.

– Обещаю, положа руку на сердце, – невинно молвила Ида.

– Потому что я вижу, как в тебе просыпается безумие, и обязана настоять, чтобы ты не дала ему вырваться вон.

– Да, да, ладно, – покивала Ида. – Так в чем же мое преступление?

– Дай подумать. – Джун расхаживала по сцене, скрипя своим кожаным одеянием. – Ты много лет не платишь земельный налог.

Ида сделала задумчивое лицо.

– Ну, нет.

– Ты дала пощечину судебному приставу в таверне, – предложила Джун.

– Ну… – сказала Ида. – Я что, напилась?

– Да, и прилично.

– Но я не обычная пьяница?

– Нет, ты получила дурное известие, кто-то умер, и потому ты пошла в таверну, залить горе вином.

– Умер мой сынок.

– Утонул, – уточнила Джун.

– Утонул на пристани, а ведь он был мой единственный мальчик.

Заслышав последнее слово, Малыш издал положенный рык, и Дружок рык подхватил сразу, так что Джун с Идой свернули свой диалог и вгляделись в темноту зала. Джун прикрыла глаза рукой в перчатке.

– Это не Боб ли там, и не с нашими ли он детками?

– Да, – выкликнул Боб.

– Как все прошло, Боб? Живы ли наши товарищи, и не перепуганы ли они, и хорошо ли себя вели, и все ли довольны обществом друг друга?

– Да, – выкликнул Боб.

Обе собачки скулили и рвались с поводков, и Джун сказала: “Ты можешь отпустить их, Боб”. Боб сделал, как было велено, и собачки сорвались с места. Дружок лидировал; он устремился к сцене, одним прыжком на нее вскочил, а затем взмыл вверх и оказался в объятиях Джун, в то время как Малыш поднялся по ступенькам сбоку от сцены, подбежал к Иде и облизал ей лицо. Скованная колодками Ида, не в силах это остановить, беспомощно встряхнула ладонями и вскричала отчаянно, что эх, пропал ее грим.

Гильотину выкатили за кулисы, Джун отправилась репетировать с собаками в башню, а Боб и Ида остались на сцене. Они сидели на стульях лицом к лицу, и Ида учила Боба играть на малом барабане.

У нее был истовый почти до ужаса взгляд, когда, стремительно набирая звук, она исполняла вид барабанной дроби, который назвала “рокот-гул”. Барабан лежал у нее на коленях, и палочками, держа их под странным углом, она прохаживалась по барабану, ударяя то ближе к себе, то дальше, снова и снова, равномерно, как автомат. Этот прием она освоила так, что звук состоял не из множества отдельных ударов, а сливался в нечто цельное, односоставное, в плотный, непрерывный, тревожный шум. Пристально глядя Бобу прямо в глаза, Ида, не переставая стучать, говорила:

– Палочки я не зажимаю, они свободно ходят в руках. Я не луплю, я не колочу. Я бью равномерно, вприпрыжку пускаю палочки по поверхности барабана. Рокот, гул, рокот, гул. – Палочки в воздухе выглядели размытым пятном. – Что это за звук? – спросила она, продолжая его издавать. – О чем он говорит?

– Внимание! – сказал Боб.

– Что еще?

– Что-то сейчас случится.

Ида резко оборвала бой с видом довольным или же недовольным меньше обычного.

– На любом языке, Боб, в любом городе по всей земле, именно об этом говорит дробь “рокот-гул”, да. Это важный сигнал и критический момент последней сцены нашего выступления. Я бы хотела, чтобы ты взял барабан в свою комнату и попрактиковался в том, что я тебе показала. У нас есть граммофонная запись этой дроби, которую в крайнем случае мы можем пустить в ход, но мы всегда предпочитаем живой человеческий звук. Ты понимаешь, о чем я?

– Не уверен.

– Я о том, что если ты сумеешь достичь некоторого уровня мастерства в этом виде дроби, то мы попросим тебя участвовать в нашем спектакле.

Она протянула барабан и палочки Бобу, и он устроил их у себя на коленях, осваиваясь с формой, материалом и весом.

Джун вернулась с собаками. На лице ее читалось крушение.

– Идея была прекрасная, и ты знаешь, как я такое ценю, – сказала она Иде, – но, прости, никак невозможно обучить собак гусиному шагу.

На вторую половину дня Боба освободили от его служебных обязанностей, он принес барабан в свою комнату и уселся с ним на кровать. Вспомнив, как Ида сказала, что палочки нужно держать, не зажимая, он пришел к мысли, что требуется эффект отскока; это сила тяготения в действии, барабанщик сотрудничает с законом природы. Вскоре он добился монотонного рокота правой рукой, но не левой. Час прошел незаметно, когда раздался стук в дверь и вошел мистер Уитселл, который, начав было с того, какая после полудня установилась погода, вскоре признался, что барабанная дробь Боба действует ему на нервы.

– И даже немного злит, – сказал он. – Я из-за этой дроби одновременно нервничаю и злюсь, и я рад тому, что ты добиваешься совершенства, но сделай милость, пожалей хилого и капризного старика!

С барабаном и палочками Боб спустился по лестнице и, перейдя шоссе, вышел к берегу моря; там он сел и потренировался. Отлично было побарабанить под ровный рев волн, потому что сам Боб свою дробь слышал, но звук не распространялся и никому не мешал. Время от времени он переставал барабанить, и тогда ему начинало покалывать ладони и руки выше, до плеч, но, когда он снова принимался стучать, покалывание исчезало или куда-то пряталось, поглощенное физическим упражнением так же, как поглощало звук барабана море.

Боб, Ида, Джун и собаки пошли поужинать в закусочную, но она оказалась на замке. К входной двери была приклеена записка:

“Закусочная закрыта, потому что повар сбежал. Мы не знаем, куда. А вы? Заведующий”.

Поскольку больше идти было некуда, группа вернулась в отель; когда мистер Мор увидел, как они входят, уныло волоча ноги, и когда он узнал, что их не покормили, он радостно взволновался и предложил устроить импровизированный званый ужин в их с Элис квартирке. Ида запротестовала, что предпочла бы поесть у себя в комнате, но мистер Мор, не слыша ее или делая вид, что не слышит, сказал, что никаких возражений не принимает, звякнул звонком, призывая Элис, и распорядился принести вина, а затем разыскать мистера Уитселла и пригласить его примкнуть к празднеству. “Дружелюбно, но твердо”, – крикнул он вслед, когда Элис повлеклась вверх по лестнице.