Вскоре их обслужили, все поели досыта и с удовольствием. Джун спросила Боба, не хочет ли он вздремнуть после всей этой патоки, и Боб сказал, что не хочет.
– Значит, ты готов приступить к трудам прямо сейчас?
– Да.
– Ладно, вот что я думаю. Мы сейчас с Идой пойдем в гостиницу, нам надо поразмыслить насчет прогона. В некоторых сценах наши мальчики актерами не представлены, и мы слишком хорошо знаем, как они могут докучать, когда им нечего делать, и особенно, когда мы готовим сцену. Значит, ты, пока мы этим займемся, покажешь мальчикам город, идет? Да?
Принесли счет, Джун заплатила за всех и еще дала Бобу доллар. Когда официантка вернулась со сдачей, Боб выложил свою десятицентовую монетку на стол и попросил газету и сигару, и официантка посмотрела на Джун, которая посмотрела на Иду, которая, посмотрев на Боба, усмехнулась:
– Стеклянные шарики и агатики, вот уж да.
Позже, выйдя на улицу, Джун, Ида и Боб постояли перед закусочной с собачками, уже пристегнутыми к поводкам. Джун, сообщив Бобу, что зовут их Малыш и Дружок, сказала:
– Я только надеюсь, что ты отдаешь себе отчет в том, как нам с Идой дороги эти создания. Они не домашние питомцы. Они вся совокупность нашей жизни, что выше наших отношений друг с другом, с самими собой и с нашей работой.
– Ну, это все вместе, – объяснила Ида. – Но без них оно не может существовать.
– Именно, – согласилась Джун и обратилась к Бобу: – Ты будешь внимательным и разумным?
И Боб сказал, что да, будет, а Джун сказала Иде:
– Боб понимает.
Боб принял у них поводки, и женщины направились в сторону океана, к отелю. Как только они завернули за угол, собачки посмотрели на Боба. Непохоже было, чтобы они огорчились; возможно, им было любопытно, что дальше. Боб потянул за поводки, и они с собачками перешли дорогу и остановились перед входом в типографию повесившегося печатника. Предсмертное письмо еще висело на двери, странный и пугающий документ, который Боб прочитал полностью. Его поразило, до чего трезво и уравновешенно рассуждал автор, если иметь в виду, что вскоре после того он оборвал свою жизнь.
“Друзья-сограждане”, так оно начиналось. Далее следовало что-то вроде биографических данных: где он родился, в какой школе учился, какую церковь посещал и как стал работать по своей специальности. “В профессии я нашел утешение и немало отгадок, – писал он, – но не все отгадки нашел, и не на всё утешение. В особенности, я так и не смог найти ответ на вопрос «почему»; и если человек не может ответить на этот вопрос, не будет ему непреходящего утешения”.
Рядом с типографией был кинотеатр, сейчас темный, билетная касса у входа пустовала. Дальше шло почтовое отделение. Это было очень маленькое почтовое отделение с одним-единственным служащим, который с пасмурным видом сидел за стойкой, как бы гадая, куда подевалось все волшебство. Посетитель вышел оттуда как раз в тот момент, когда Боб шел мимо, так что они столкнулись, и мужчина придержал Боба за плечо и сказал ему: “Осторожней, сынок”. Роста он был такого, что закрыл собой солнце; Боб, взглянув вверх, увидел у него поясной ремень с пистолетом и значок и понял, что это шериф. Боб опустил голову, чтобы не выдать в себе беглеца, охваченного чувством вины, потянул собак и нырнул в магазин на углу, сразу за почтой.
Боб боялся, что шериф каким-то нюхом учует, что столкнулся с преступником, последует за ним в магазин и задержит его, но черно-белый патрульный автомобиль медленно прокатил мимо и вырулил на шоссе, направляясь на юг. Боб перевел дух и принялся разглядывать, чем в магазине торгуют. Это оказалось такое место, где стремятся насытить все мыслимые потребности местного населения: свежая оленина, соединительные кабели, ткань на ярды и червяк на наживку, бери – не хочу. Проходы были узкие, забиты товаром в тюках.
За прилавком в раздумчивой позе сидел молодой человек лет двадцати, с волосами, зачесанными назад, в белой футболке с закатанными до самых плеч рукавами, чтобы все рассмотрели, какая скульптурная у него мускулатура. Он читал журнал, разложенный на прилавке, и глаза его мотались слева направо. Одна из собак на него зарычала, и молодой человек поднял голову.
– Ну-ка выведи отсюда этих дворняг! – Он указал на дверь и вернулся к журналу.
Боб, выйдя, сел на скамейку перед магазином, погреться на солнышке, послушать шум волн, ощутить кожей морской ветерок. Собачкам передалась безмятежность Боба, они калачиками улеглись рядом. Боб, оглядев южное крыло отеля, заметил в своем окне Элис, которая неторопливо расхаживала по номеру. Она то появлялась, то исчезала из виду, втолковывая что-то самой себе, волоча следом хвост дыма и мелкими жестами поясняя, что имеет в виду. Вроде бы расстроена она не была, но что ей там делать? Боб встал со скамейки, и с собачками перейдя дорогу, поднял белую горошину гравия и бросил ее в окно. Элис открыла на стук, опершись на локти, высунулась наружу, затянулась сигаретой и выговорила:
– Чего тебе?
– Что ты делаешь в моей комнате?
– Работу свою.
– Но ты просто разгуливаешь, и все.
Элис щелчком отбросила сигарету; та, пролетев над головой Боба, приземлилась на дорогу позади него.
– Слушай, мистер Проныра, – сказала она. – Это не так просто, сразу так взяться и вымыть пол. Надо сначала как-то на это настроиться, понял?
Теперь открылось окно, соседнее с окном Боба, и в нем возник мистер Уитселл. Сильно щурясь на солнце, он повевал-помахивал своей бледной рукой.
– Вы что, про меня позабыли, молодой человек? – спросил он. – Вы забыли про мою просьбу?
Боб сказал, что нет, не забыл, и похлопал себя по карману, показывая, что газета и сигара у него при себе. Мистер Уитселл спросил:
– И когда вы мыслите мне их передать? Новости могут утратить свою свежесть, вот чего я боюсь. – Он высунулся из своего окна, чтобы увидеть Элис, которая высунулась из своего, чтобы увидеть его. – Мне нравится тепленькая, только что вылупившаяся газета, – сказал он, а затем повернулся назад к Бобу. – Как насчет рандеву в оранжерее?
– Хорошо, – сказал Боб. – Сейчас?
– Да.
Боб, однако, не двинулся с места, и мистер Уитселл решил уточнить:
– Прямо сейчас-сейчас?
– Да.
Мистер Уитселл убрал голову назад в комнату, закрыл окно и задернул шторы.
Боб вернул свое внимание к Элис, которая стояла теперь прямей, чем раньше, и лицо у нее было словно пристукнутое, и смотрела она выше того места, где стоял Боб. Обернувшись, он увидел того самого парня в футболке, который, прислонясь к кирпичной стене магазина, с хладнокровным видом курил и поглядывал на нее снизу вверх. Они оба дышали ртом и взирали друг на друга с чем-то, напоминавшим враждебность, но, как потом уже, много позже, рассудил Боб, скорей всего, то была обыкновенная похоть. Впрочем, что бы там ни происходило между этими двумя, Боб понимал, что ему в этом уравнении места нет. Потянув за собой собак, он обогнул отель по рву с гравием, вышел к лесенке и поднялся по пяти синим ступенькам.
Мистер Уитселл ждал его в оранжерее, сияя глазами и отдуваясь после спуска со второго этажа. Он забрал у Боба газету и сигару и ушел куда-то в дальний конец помещения, совершенно скрывшись за пышной листвой. Вскоре Боб услышал ритмичный скрип половиц и подумал, что, должно быть, у мистера Уитселла припрятано там кресло-качалка.
* * *
Репетиция проходила в так называемом зрительном зале, а на деле просто в столовой, откуда убрали столы, а стулья рядами расставили перед сценой, пристроенной к дальней стене. Тихонько введя собак, Боб занял место в заднем ряду, думая подглядеть за Идой и Джун и получить какое-то представление о том, что у них за спектакль.
Сцена освещалась софитами. Теплое золотистое сияние окутывало живописный фон, реалистично изображавший городскую площадь в восемнадцатом веке. В центре сцены высилась гильотина в натуральную величину, у ее основания на коленях стояла Ида, в колодках и загримированная под немытого и павшего духом преступника, которого вот-вот казнят. Джун, в островерхом черном кожаном капюшоне, кожаном жилете и кожаных же перчатках до локтя, изображала палача. Боб, изучающе понаблюдав за тем, что они говорят и делают, в конце концов понял, что ничего они не репетируют, а прервались, чтобы ссориться. Ида, из двоих сильнее разгневанная, возмущалась: