Собравшиеся меж тем обсуждали таинственную биографию Чирп. Поделились всей имевшейся у них информацией и обнаружили, что ее нет; о Чирп они ничего не знали.

– Даже имени у нее нет, – сказала Брайти.

– Она Чирп Такая-то, – услужливо подсказала Джилл.

Брайти покачала головой.

– Нет, это я дала ей такое имя, когда ее сюда привезли. Чирп – это как птичка поет, понятно?

– Но она совсем не поет, – сказала Джилл.

– Да, Джилл, я это заметила. В подоплеке прозвища – ирония. – Она посмотрела на Боба и Лайнуса. – Старайтесь не отставать, дети.

– А Брайти – это прозвище тоже? – спросил Боб.

– Кто дал тебе зеленый свет переходить на личности? – поинтересовалась Брайти.

Сага о Чирп продолжалась до поздней ночи, и Боб задержался в Центре гораздо дольше обычного. От того, что он там находился, особого толку не наблюдалось, но вечер был отмечен таким ощущением бдения, оторваться от которого он не смог.

С наступлением темноты Большая комната внешне преобразилась: свет, исходящий от бра, приглушили, деревянная отделка приобрела медовый оттенок, Центр снова выглядел как поместье, каким он когда-то был. Боб и Лайнус играли в карты, а Джилл наблюдала за игрой и комментировала ее в духе циничного теледиктора, который думает, что игроки его не услышат.

– Это был глупый ход. Жадничать нехорошо.

Они играли на гроши, но что-то в том, как эти гроши сгребались со стола и выкладывались на стол, пробудило в Лайнусе азартный порыв, и он высказал идею, что Бобу следует одеться и сходить в магазин за пачкой билетиков моментальной лотереи из тех, которые требуется поскрести.

– Ты хочешь сказать, что мы пойдем вместе? – спросил Боб.

– Ну, нет.

– А кто оплатит покупку?

– Я, – сказал Лайнус.

На самом деле Боб был не против пройтись; он снова надел пальто и вышел из Центра. Снаружи все было тихо; снег больше не падал, но землю он покрыл слоем в фут, а в небе всходила луна. Вдалеке проехала одинокая машина, и Боб шагал себе в охотку, компостируя ботинками нетронутый снег.

Войдя в “Севен-Илевен”, он узнал кассира, которого видел тут в прошлый раз, и парень тоже сразу узнал его, соскочил со своего табурета и ткнул двухфутовым прутом для вяления говядины, будто то была абордажная сабля, в заднюю часть магазина, где у стеклянных дверок стояла Чирп, вцепившись, чтобы не упасть, в ручку и не отрывая глаз от банок-бутылок с охлажденным питьем.

Кассир сказал, что она пришла как раз когда он заступил на смену, целых пять часов назад; и если в первый раз ее присутствие его беспокоило, то теперь он за нее болел, как можно болеть за участницу танцмарафона или за того, кто сидит на верхушке флагштока, соревнуясь, кто продержится дольше, потому что растроган и впечатлен ее преданностью своей туманной задаче.

Боб позаимствовал у кассира телефон позвонить в Центр. Он вызвался проводить Чирп обратно, но Мария попросила, чтобы он остался на месте и дождался “скорой помощи”, и так он и поступил, стоял рядом с Чирп и рассуждал о погоде, хвалил ее за упорство и безуспешно пытался заставить попить воды из бутылки. У нее ноги тряслись от усталости, а когда приехала “скорая”, парамедикам пришлось силой оторвать ее от ручки стеклянной дверки. Она стонала, увозимая на каталке, и руки ее все хватали воздух перед собой.

После того Боб приобрел билетики лотерей разных видов, всего двадцать штук, по пять на каждого из тех, кто ждал его в Центре, хотя ему в голову не пришло купить их и для Марии.

– Как дела вообще? – спросил он кассира, который сделал жест “да так как-то”.

Боб признался, что в прошлый раз, все эти месяцы назад, забыл заплатить за свой кофе, и вызвался заплатить сейчас; кассир поднял свой прут для говядины над головой Боба, а затем легонько постучал им по его правому и левому плечу.

– От имени и по поручению корпорации “Севен-Илевен” я освобождаю вас от вашего долга.

Боб поблагодарил его и вышел обратно в ночь.

К тому времени, когда он вернулся в Центр, в Большой комнате было уже темно, если не считать света, проникавшего из кабинета Марии, где напротив нее сидел мужчина в синих джинсах и потертой джинсовой куртке. Смотрел он в другую сторону, и что там у него на лице, Боб не видел, но Мария была напряжена, всем телом выражая раскаяние, просьбу простить, стыд.

Лайнус зашипел из глубины Большой комнаты, и Боб пошел присесть рядом с ним.

– Что ты тут делаешь в темноте?

– Шпионю, разве не видишь?

– Где все?

– Пошли спать.

– А где Чирп?

– В больницу отправили.

– Как она?

– Как всегда.

– И это ее сын?

– Ага.

– Злится?

– Еще б. Ты как, билеты купил?

Лайнус приготовил две монетки по четвертаку: он намеревался соскребать защитный слой на всех лотерейках локоть к локтю вместе с Бобом. Боб отсчитал по десять штук на каждого; Лайнус подравнял свою стопку и взял монетку. “Готов?” – спросил он, Боб ответил, что да, и они начали.

Весь день наблюдались приметы прихотливых извивов судьбы, и Лайнус с Бобом прониклись ее молчаливым потенциалом. “Надо ж было в этакой-то денек да сорвать джекпот!” – так они стали бы говорить потом, после выигрыша. Но ничего они не выиграли, ничегошеньки, ни единого доллара, и некоторое время сидели молча, подавленные своей неудачей.

Лайнус сказал:

– Садясь за азартные игры, мы спрашиваем Вселенную, чего мы стоим, и Вселенная, нам на страх, отвечает. – И, прихлопнув рукой по столу, прищипнул край своего берета: – Спокойной ночи, амиго.

– Спокойной ночи, – сказал Боб.

Лайнус укатил, а Боб остался сидеть в темноте, глядя, что там в кабинете Марии. Сын Чирп уже стоял, натягивая перчатки и шапку, и покачивал головой на Марию, которая устало смотрела на него, ничего ему не говоря.

Боб сумел рассмотреть сына Чирп, когда тот уходил из Центра. Лет за сорок, он явно был из рабочих, красивое его лицо было сурово, он что-то бубнил, тихонько, но все еще гневно, и Боб понимал, что для ярости у него основания есть. Но Марию Бобу было жаль больше, чем сына Чирп или даже саму Чирп. Он смотрел, как она встала, как надела пальто, а когда она вышла из кабинета, Боб скрипнул стулом, подавая ей знак, что он здесь; она вздрогнула и прищурилась, вглядываясь в темноту.

– Боб? Что ты там делаешь?

Было уже за полночь. Боб сказал, что хорошо бы она его подвезла.

– Ну, почему ж нет? – вслух сказала Мария самой себе.

Тесная машинка Марии была полна хлама: всюду валялись пустые картонки от фастфуда и смятые бумажные стаканчики из-под кофе.

Движения на дорогах не было, и Боб руководил:

– Здесь налево. Снова налево. Здесь прямо.

Машинка плавно огибала повороты и проскальзывала мимо знаков “стоп”, а Мария только посмеивалась; она ног под собой не чует, сказала она. Перед домом Боба они остановились.

– Славное местечко, – сказала Мария.

Бобу, который видел, как она расстроена и подавлена из-за истории с Чирп, хотелось утешить ее, напомнить, как все в Центре любят и ценят ее. Мария же, в свой черед, учуяв, что на нее катится некий наплыв откровений, предупредила Боба, что слишком устала, чтобы такое в себя принять.

– Одно доброе слово, и я разревусь, Боб, правда.

– Понял, – сказал Боб, поблагодарил ее за доставку, вышел из машины и заснеженной дорожкой пошел к дому. Только и слышалось, что его шаги да звук того, как отъезжает Мария. Ну, еще перезвон ключей и слабый сип его собственного дыхания. А в доме стояла тишина.

Он поднялся наверх, наполнил ванну, выкупался, надел пижаму и лег, но заснуть не смог. Накинул халат, спустился вниз и сел на диван почитать, но читать не смог тоже. Пересел в кухонный закуток и уперся взглядом в окно.

За окном был мир и покой, снег блестел в лунном свете, нетронутый, если не считать отпечатков, оставленных машиной Марии, и его же следов. Боб думал о событиях прошедшего дня. Никто не поздравил его с тем, что он нашел Чирп, и еще вопрос, поздравит ли кто-то когда-нибудь. “Никто никогда не поблагодарит тебя”, – в первую их встречу сказала ему Мария. Ему пришло в голову, что, если б не Чирп, он вообще не забрел бы в Центр; и как любопытно, что их с Чирп история закольцована в “Севен-Илевен”.