Ро продолжил молчать. Командир корпуса и правда обходился с ним мягче ротного и прочих офицеров, но всё равно несправедливо. А подобными речами убивал всякую приязнь в зародыше.

– Каждый алорец посвящает жизнь тому, чтобы стать лучше и вознестись. А такой, как ты, – алорец наполовину, должен прилагать вдвое больше усилий, – не преминул напомнить капитан. – Детство почти кончилось. В армии никто не станет делать поблажек. Если ты всецело не отдашься службе и не научишься простому товариществу – не протянешь и дня. Видит Коллас, я как мог пытался тебя наставлять. Но ты упрям, как дикий осёл! Может выглядишь ты, как алорец, но кровь у тебя дурная. А ты и рад свою дурь выпячивать! Нет чтобы смирению и благодарности поучиться, как остальные, и молить Колласа, чтобы однажды быть принятым за своего.

Подобные упрёки приходилось слышать так часто, что у Ро должен был выработаться иммунитет. Увы. Как он ни пытался отвлечься, отсчитывая минуты, когда же его наконец накажут и пошлют прочь, в груди становилось до боли тесно. И, чтобы отогнать чувство собственной ничтожности, на защиту рассудка становилась рычащая ненависть.

– Ну и что мне с тобой делать? Как ты собираешься искупать вину? – после тирады обличающих слов спросил капитан.

– Пойду в карцер да хоть на неделю и буду каждый день молиться светлому Колласу, прося прощения за то, что родился таким недостойным и обещая больше не порочить избранный им народ, – монотонно выдал кадет.

Дерзость не всегда шипела в нём гадюкой. Порой она дышала степенным хладом, просачиваясь сквозь многократно искалеченное терпение.

– Будь это очередная драка, Роваджи, так бы оно и было. Но Коллас дал тебе недюжинный ум, и мне не нравится, каким образом ты его используешь.

Капитан ткнул указательным пальцем кадету в висок, заставляя того насупиться. Ро ненавидел, когда к нему прикасались, и речь не о материнских объятиях или рукопожатиях. Он терпеть не мог, когда нарушали его и без того эфемерные границы и демонстрировали всю его беспомощность. Слова способны ранить больнее кулаков, но существовала особая форма насилия, более утончённая жестокость, к которой повсеместно прибегали те, кто был наделён властью или просто оказывался сильнее. С синяками и ссадинами Ро не ощущал себя настолько униженным, чем когда его шутливо трепали за щёку или давали щелбанов.

– Сегодня ты убеждаешь соратника прыгнуть с крыши, а завтра по твоей вине полетят головы твоих наставников. Ваши жизни принадлежат Колласу и Алуару. Вы не можете распоряжаться ими и, тем более, рисковать ради мальчишеских забав.

– Я не виноват, что Верину напекло голову этим вашим Колласом! – ожесточённо, но вполне осознано произнёс Роваджи. – А может ему, как и мне, просто тошно от вашего воспитания!

Капитан замахнулся, но остановился, а потом и вовсе опустил руку.

– Капрал! – выкрикнул он так, что уже через мгновенье в дверь вбежал встревоженный помощник и отсалютовал знак верности ало-класси.

– Да, капитан!

– Сопроводи этого паршивца в карцер, а вечером, перед ужином, на плац.

– Прикажете ротному всыпать ему плетей? – с почтительной осторожностью уточнил капрал.

– Нет. Я сам им займусь, – ответил капитан и посмотрел на воспитанника холодно и угрюмо. – У меня остался всего год, чтобы сделать из него человека.

Ро выдержал его взгляд и молча последовал за конвоиром. Не имея ни малейшего желания видеть это здание и прочие строения корпуса, он смотрел себе под ноги. Сам зашёл в карцер, сам задвинул решётку, лёг на жёсткую нару, уставился в потолок. Стоило вдоволь на спине належаться, потому что потом очень долго не сможет. Вне зависимости от количества и силы ударов будет очень и очень больно. Сначала во время показательной экзекуции, потом долгие дни и ночи, пока кровавые полосы не зарубцуются и лишь спустя пару месяцев перестанут зудеть.

Всё это Ро уже проходил. Тогда он был мал и наивен. Верил в возможное чудо, что всё это не взаправду, что выйдет офицер с блестящими нашивками и отменит жестокий приказ… А потом его секли, и он кричал, изо всех сил стараясь не заплакать, но невозможно было стать взрослее и сильнее вот так внезапно по одному лишь упрямому желанию. Теперь он стал старше и иллюзий не питал. Сначала разденут до пояса, свяжут руки и поднимут к рее, чтобы стоял прямо, практически висел. Потом исполосуют, наложат швы, дадут неделю отлежаться, затем неделю лёгкого труда, а там уже и не посмотрят, что у кадета что-то там болит. Бегай, прыгай, ползай, карабкайся, сражайся, отжимайся, приседай, таскай тяжести, а на уроках сиди прямо по многу часов.

В иной день Роваджи настигло бы чувство кромешной безысходности, но именно сегодня он наконец-то обрёл надежду. Надежду и несвоевременное ликование. Не было у капитана года. Совсем скоро тот, кого с первого дня прозвали Халасатцем, наконец-то вернётся домой.

Халасатская наглость вполне могла состязаться с расчётливостью, но обе уступали жадности.

– Три сардины, – повторил перекупщик на случай, если посетитель не расслышал.

– Сколько? – переспросил Роваджи. Ему хотелось расхохотаться, но сильнее – заехать дельцу по мерзкой физиономии. – Это же золото!

– Ну, да. Червонное. И весом ничего так, – согласился мужчина средних лет, приглаживая промасленную бородку. – А камушки фальшивые. Стекляшки поди.

– Да хрен с камнями! Три сардины за золото? Это грабёж!

Обычно Ро вёл себя скромнее и не срывался на людях, но в эту паршивую лавчонку его привела нужда. Он уже второй день ничего не ел, не считая одной перезрелой груши, а тело болело так, что можно было не мечтать о работе. Расставаться с кулоном не хотелось, и вор расшиб о стену кулак, когда осознал, что придётся. Он рассчитывал выручить серебра, набить живот и отлежаться на постоялом дворе. И при этом ему должно было хватить на то, чтобы убраться из Синебара хоть по реке, хоть в дилижансе. Но, Ликий погуби, три сардины?!

– Это не грабёж, молодой человек, – спокойно и вкрадчиво произнёс перекупщик. – Грабёж – это то, каким способом ты получил эту вещицу. Не нравится моя цена? Так иди в другую лавку. Думаю, там, завидев твою разбитую рожу, торговаться не станут и сразу кликнут стражу. Ну так что? Три сардины?

– Иди в жопу! – осклабился Ро и вышел, громко хлопнув за собой дверью.

Его дерзостное «проживу сам» обещало продлиться ещё пару суток и закончиться в помойной канаве. Города он не знал. Ему было четыре, когда они с матерью здесь жили, пока не перебрались в Ангру. Помнил только причудливые крыши, бесконечные кварталы и что окна в десяти футах напротив друг друга, отчего соседи всегда ближе, чем хотелось бы. Тогда Ро всего этого не понимал. Ему и самому было любопытно таращиться, высматривая, как живут люди, но мать прикрикивала, чтобы закрыл ставни, и плотнее запахивала халат под чьё-нибудь улюлюканье. В те годы они проводили много времени вместе, но стоило сыну подрасти – его всё чаще выставляли на улицу, где он и проводил беспечное детство. Теперь же у него только улица и осталась.

Кулон в виде ножниц вёл себя тихо. Он больше не вертелся и не вибрировал. Если в нём и оставалось волшебство, то не желало развлекать фокусами всяких невежд. Можно быть и приветливее с новым хозяином, а то променяет на горстку монет или, не ровён час, переплавит! Кусок золота сбагрить легче, чем экстравагантную цацку. А камни, пусть и фальшивые, но всё равно можно попытаться продать. Блестят благородно – и сам повёлся.

Нацепив кулон и спрятав за пазухой, Ро побрёл вдоль однотипных лавок, обходя глубокие лужи. Сдаваться не стоило. Везёт лишь тем, кто не опускает рук. Взгляд искал возможности: широко разинутую сумку с какими-нибудь ценностями, зазевавшегося торговца у ящика сочных слив, оброненную в грязь монету. Наградой ему стала одна единственная ржанка на дне деревянной миски, что стояла подле закутанной в выцветшее покрывало старухи – слепой, судя по бельмам. Обирать такую было ниже его достоинства, и Ро раздражённо свернул в проулок, выискивая, где бы забраться на крышу.