Однако теперь, вырванный из отрешённости, Ро не мог не видеть красноватые горы. Они простирались от побережья до побережья, перечёркивая континент и отделяя его центральную часть от восточной, оставив одну единственную лазейку – ущелье Эльм’хорн. Но оно было севернее – в стране гроз, а здесь – в Алуаре – перебраться через хребет не представлялось возможным. Как и покинуть незамеченным территорию кадетских корпусов. Смотровые вышки, две линии стен и несколько миль полей в округе.

– Ты отлыниваешь от работы или вздумал сбежать?

Ни то, ни другое. Ро прекрасно понимал, чем это чревато. За безделье могут отругать, но скорее распорядятся всыпать розг и нагрузят работой, а за побег дадут плетей. Исполосуют так, что на год вперёд передумаешь. Ро испытал это на собственной шкуре, и никто не посмотрел, что ему тогда было одиннадцать. С тех пор он сделался осторожнее, но всё равно регулярно подвергался побоям. Розги – любимое наказание надзирателей. Учителя обычно руки не марали, а сразу жаловались офицерам. Офицеры, исполняющие обязанности наставников, командиров и отцов, придумывали методы поизящнее. Например, карцер на сутки-двое. Или лишить обеда-ужина и заставить стоять у позорного столба в столовой, пока остальные набивают животы. Или отослать чистить конюшни. Или наматывать круги вокруг казармы, пока солнце не сядет или не взойдёт.

Наказать могли за малейшее пятнышко на форме или за плохо заправленную постель. За отставание на занятиях, за случайную оговорку при чтении молитвы. За последнее сразу велели ступать в умывальную, где у надзирателей имелись наготове свежие розги. От пяти до десяти ударов. За особо тяжкие проступки давали тридцать. Однажды Ро получил шестьдесят всего лишь за то, что в сердцах выпалил халасатское «Ликий подери!» вместо богоугодного «О, Коллас!». Хуже всего доставалось за драки. Поймавший нарушителей офицер мог запросто отдубасить воспитанников лично, приговаривая, что «братья» так себя не ведут.

Паршивее доля выпадала лишь тем, кто пытался пожаловаться: рассказать о ссоре и притеснении. Такие попадали прямиком в пекло. Их травили и презирали все соратники от младших до старших возрастов. Особо болтливых отлавливали в уединённых местечках, набрасывали на голову одеяло, чтобы заглушить крики, а потом дубасили впятером-вдесятером. Офицеры прекрасно понимали, что скрывалось за извечными «споткнулся», «не заметил столб» или «упал с лестницы», но допрашивали воспитанников без пристрастия. Командир корпуса был ещё ничего, а вот ротный самой настоящей скотиной. За малодушие и отсутствие товарищеского духа он иногда командовал построение. Взводы строились каре – прямоугольником или квадратом – но лицами внутрь. Провинившихся, и обидчика и пострадавшего, раздетых до портков, пропускали в центр, где приказывали решать спор на глазах у всей роты. Если один падал, его подхватывали и подталкивали к противнику. Так продолжалось, пока кто-нибудь из соперников не рухнет в грязь, уже не в силах пошевелиться. Победителя чествовали и прощали, проигравшего считали наказанным. Таким образом военные пытались искоренить разногласия, а вместе с тем воспитывали характер и волю к победе.

– Ты глухой? Или по-человечески не понимаешь? – продолжил выкрикивать Верин. Прочие не задирали так высоко головы.

Предыдущие три с небольшим года Ро был «любимчиком» у старших потоков. Прочие «младшие» доблестно сносили все невзгоды периода, опуская покорно глаза, признавая авторитет силы и выполняя мелкие, но зачастую обидные поручения: чистили «выпускным» сапоги, бегали в качестве посыльных, уступали самое вкусное от обеда, отдавали честь совсем как офицерам и многое другое, что уже поколениями считалось обычной кадетской традицией. Однако привезённый из соседней страны «Халасатец» был тем ещё упрямцем, знающим бессчётное множество ругательств и согласным скорее подраться, а точнее быть побитым, чем подчиниться отроку постарше и, тем более, заискивать. Капитан четвёртого корпуса полагал, что пройдёт месяц-другой, и новичок уразумеет и научится находить общий язык с соратниками. Это было одно из его немалочисленных заблуждений.

– Эй, я к кому обращаюсь?!

Но вот старшие разъехались по войскам, и Верин счёл своим долгом перенять эстафету. Он с первого дня задирался, но теперь в голову ударила власть, а укрепить её быстрее и надёжнее, как известно, можно лишь за счёт других. Такие петухи шли на многое, чтобы подняться в собственных глазах, а то и взлететь!

Увы, ни люди, ни бисты летать не умели. Разве что алорцы, да и те только на воздушных кораблях. Сейчас Ро было четырнадцать, и он уже не мечтал украсть дирижабль. Уж точно не в ближайшие годы. Вот если выбиться во флот, а потом в офицеры, а затем получить задание где-нибудь на границе… Амбициозные и абсолютно неосуществимые мечты.

Попав в четвёртый кадетский корпус три года назад, Роваджи оказался единственным мальчишкой, не державшим в руках шпаги. Его сверстники смальства знали основы и регулярно упражнялись в фехтовании. Пришлось нагонять и терпеть издёвки. И всё же в важнейшем искусстве Ро отставал по сей день.

В рукопашной он тоже не был хорош: до худших времён бегал по халасатским улицам и крышам, а если вздорил с соседской ребятнёй, матери растаскивали драчунов и ругали. В Алуаре не было слова «семья». Там жили общинами, а детей отправляли в воспитательные корпуса с пяти-шести лет, откуда распределяли в десять и пятнадцать по призванию. Стать кадетом – большая честь, да только брали в их ряды многих, чтобы регулярно пополнять армию. От слабых и ненужных быстро избавлялись, перебрасывая на передовую.

И каковы же были шансы прижиться у мальчишки, объявленного полукровкой и с рождения впитавшего совершенно другую культуру и быт?

– Может, он прыгнуть собрался? – послышался другой, менее звонкий и громкий голос. Принадлежал он Сарвиа́ну, вечно таскавшемуся за дружком.

– Давно пора! Слышишь, Бродяга? Поторопись, пока я тебя сам не спихнул! – выкрикнул Верин. – Нет, ты оглох?

– Да что ты от него хочешь? Слов он не понимает. Он же халасатец. Они дикие и путаются со зверьём!

Послышалось пыхтение. Кадеты упрямо лезли на крышу, но Ро даже не глянул в их сторону. А зачем? Всё уже решено. Снова поцапаются, скорее всего подерутся и вместе понесут наказание. Или никто не глянет в их сторону, и кому-то ходить с новыми ссадинами и обманывать ротного, что упал. А хотелось просто побыть в тишине.

«Прости. Прости меня! Я ужасная мать! – шептала она ему на ухо в самый худший из дней, обнимая так, что едва не душила. И это был единственный раз, когда она просила прощения. – Но теперь у тебя всё будет хорошо. Здесь о тебе позаботятся, обеспечат будущее, дадут достойное образование. Заведёшь друзей».

Слова, слова, слова. Причины и оправдания. Но в Ангре можно было найти работу, напроситься к кому-нибудь в помощники. Можно было урвать подсохший ломоть хлеба в праздничный день у храма. Украсть, в конце-то концов! А если совсем беда – всегда есть шанс убежать и спрятаться, и ни стража, ни разъярённый лавочник, ни хулиганы не найдут тебя в огромном лабиринте улочек и дворов.

А здесь красиво одевали в национальную изящную форму, пока ещё лишённую цветов. Ни охра, ни сирень, ни морская волна – только белый и серо-коричневый. Прилежные рубашки, смиренные ко́таны с прямыми разрезами по бокам до узких поясов, переходящих в ремни портупеи, удручающе узкие штаны, длиннющие ботфорты, чтобы удобнее было припадать на колени, шершавые перчатки для фехтования – всё предельно одинаковое, кроме, разве что, одной детали. Полукровкам полагалось носить красные повязки на левой руке, чтобы любому издалека было очевидно их презренное происхождение. Ещё здесь были трёхразовое питание и кружка молока со сдобной булкой перед сном, сезонные поездки на море, регулярные построения, военная подготовка, воспитание через труд, армейская дисциплина, жёсткий свод правил и наказаний, безоговорочная стабильность и определённое будущее. Однако здесь не было ничего личного и частного: ни вещей, ни судеб, ни стремлений, и кто-то уже давно решил за тебя, как будешь выплачивать долг отечеству. А что касается образования – учили, в основном, убивать и как не умереть, убивая.