Мне показалось, что он толком и не знает, куда идёт, ведь шаг его был совсем уж прогулочным. Да и сам незнакомец выглядел как беззаботный турист, что решил полюбоваться звёздным амурским небом. Но спустя метров двадцать эта иллюзия растворилась, ведь старик юркнул с дороги и чуть поживее пошагал прямо к церкви. Он перекрестился, достал из саквояжа ключ, отпер увесистый чёрный замок и вошёл внутрь.

В церкви одна за одной загорелись свечи. Мне стало не по себе, ведь я тут же нафантазировал, как вся видимая и невидимая нечисть, что скрывается в тёмных переулках, сбредается на огни. Но тёплое свечение пламени успокоило меня, деревянная церквушка вдруг стала маяком, призывающим к себе заблудшие души. Я и был такой душой, потому, ни мгновения не размышляя, вошёл вслед за ним.

Дверь отомкнулась бесшумно, я шагнул за порог и, как мне казалось, остался незамеченным. Наконец, удалось разглядеть незнакомца. Длинноволосый седобородый старец был одет не в подрясник и не в рясу. Ветхое костлявое тело покрывала власяница. Старая, старая, как мир, власяница.

Он быстро переставлял всяческую церковную утварь с одного места на другое. В его движениях совсем не было суеты, будто он точно знал, где чему должно стоять. Меня это насторожило, ведь он вёл себя совсем как дома, хотя наверняка был здесь впервые. Я спросил:

– Кто вы?

Тишина прервалась неожиданно и, как оказалось, совсем неуместно. Старец замер, бросил в мою сторону равнодушный взгляд и вмиг вернулся к прежним делам. За это мгновение я успел пожалеть о глупой затее, пожалуй, сотню раз, а может и того больше.

Тем временем он взял большую бутылку и стал переливать воду в железный таз. Худые руки тряслись, вода то и дело проливалась на пол, а я так и оставался на месте как вкопанный. Не сказать, что ситуация сложилась совсем уж неловкая, но правда в том, что я совсем не понимал, чего же дальше делать. Выйти на улицу – полнейшая глупость. Встретить единственного человека в городе и тут же смыться – нет уж. Но и повторить вопрос было выше моих сил. Всё ведь он слышал…

Такая вот пустяковина вогнала меня в ступор. И я настолько погрузился в размышления, что даже не заметил, как он уже оказался в шаге от меня. В руке его была влажная тряпка.

– Помоги-ка пыль протереть…

Можно было ожидать чего угодно, но только не этого. Однако просьба нисколько не смутила, а даже напротив – обрадовала. Такая мелочь вдруг сделала меня причастным, пускай и не к великому, но всё же полезному делу. Я с воодушевлением присоединился к уборке, бережно протирал иконы на позолоченном столе и старался их гармонично расставить, не закрывая лик всех святых. На углу стола заприметил небольшое блюдце, а на нём – две маслины. Ну что я, маслин не видел… Видел, и бывало даже ел, но чего-то меня дёрнуло взять их. Едва рука дотянулась до плодов, как старец ударил меня по кисти. Да так хлёстко, что кожа загорелась и стала багряной. Но выглядел он отнюдь не рассерженным, на лице его появилась улыбка.

Я нисколько не разозлился, к собственному удивлению. Да, можно было и вспылить, ведь мы не обговорили, чего трогать можно, а чего нет, но всё это показалось лишним. По его глазам я вдруг почувствовал, что он не хотел оскорбить. Взгляд старика вообще поведал мне о многом. Казалось даже, он говорил со мной взглядом. Уже тогда стало понятно, какие отношения выстраиваются между нами. То были отношения ребёнка и мудрого отца. И пришло осознание, что за его обманчивым обликом скрывается нечто громоздкое и безгранично сильное.

– И всё-таки, как ваше имя?

– Илья.

– Артём!

Я по привычке протянул руку, но тут же понял, что не совсем это правильно, так вот здороваться со священником. Но Илья лишь улыбнулся, пожал мою руку в ответ, а затем отправился в алтарь. Он остановился на полпути, немного обернул голову и, не глядя на меня спросил:

– На литургию-то придешь? Завтра.

Я приучен, что исповедь, как правило, начинается ближе к восьми, потому сразу задумался, как бы мне поспеть, если часы не показывают времени. Илья, не дожидаясь ответа, сказал:

–Мы будем тебя ждать, – и тут же исчез.

Отчего-то не появилось и мысли догнать и расспросить его обо всём. А я ведь как думал: удастся кого-то встретить – тут же вцеплюсь в бедолагу и не отпущу, пока всё не выведаю. Ясное дело вопросы никуда не делись, не зря я вынашивал их в голове, чтобы вот так вот просто о них позабыть. Я провёл здесь, пожалуй, пару дней, а по ощущениям и вовсе – вечность. Помолчи так, и тут же поймешь, насколько лишними и пустыми бывают слова. Илья оказался немногословным и, быть может, в этом и таилась его всеобъемлющая мудрость.

Когда я вернулся, церковь готовили к службе две старушки. Они из без того всё делали впопыхах, а заприметив меня, кажется, ускорились ещё сильнее. Не понимал, к чему такая спешка, ведь времени у нас вдоволь. Бабушки закончили дела, и одна из них с любопытством меня осмотрела. Она искренне улыбалась, глядя на меня. И я, увидев старушку, обрадовался ей точно родной.

Отец Илья ждал меня у аналоя. Я глубоко вдохнул, повернулся к старушкам, скрестил руки и с поклоном попросил прощения, на что они единовременно поклонились в ответ.

Я достал из кармана малюсенький клочок бумаги, на котором нацарапал соразмерно маленький список грехов, и передал всё это дело Илье. Мне казалось, что к составлению списка я подошёл основательно, но увидев изумлённое лицо священника, тут же заподозрил что-то неладное.

– Это всё?

– Разве этого мало?

– До смерти не отмоешься. Но догадываюсь, есть что-то ещё?

Я привык, что в церкви будь то малого города, или большого, всегда служило много людей. Особенно на большие праздники, которые, признаться, были единственными днями, когда я приходил на литургию. Так вот на такие случаи у меня всегда припасена безобидная уловка: я говорил, что ужимаю все проступки, переживания и сомнения до определённого греха, спрессовываю всё содержание до единого слова, чтобы не отнимать у священников времени. И это чистая правда, но истина заключалась в том, что проговаривать всё оборачивалось для меня тем ещё испытанием. Но в тот день деваться было некуда, я ведь стоял один. Илья же в тот момент терпеливо ждал, пока я заговорю. Честно сказать, я прекрасно знал, что именно он хочет услышать, потому не стал юлить и выложил всё как есть.

Ещё в студенческие годы я решил в очередной раз перевернуть всё с ног на голову и перебрался в Петербург. Город хорошо меня принял, я быстро нашёл работу и мало-мальски встал на ноги. Но с первого же дня я почувствовал гнетущую силу, которую до того не испытывал. И шла она от самого города, в этом я не сомневался. Я объяснял это по-разному. Быть может, Фёдор Михайлович, так меня настроил, или же само место стало свидетелем такого количества бед, что каждый дом, каждый кирпичик тихо плакал, и плачь этот хлюпал у меня в сердце. Я думал о всяком. О чудовищном наводнении. Но в первую очередь, конечно, о блокаде. Сдаётся мне, в Великую отечественную Петербург пережил зло, от которого невозможно оправиться. Я же увидел воочию другое бедствие, о котором в то время нередко подшучивали. Тогда я узнал, как наркотики превращают людей в бродячие трупы.

Словом, Петербург на первых порах не предстал для меня городом фонтанов, величественных музеев и уютных улочек на Неве. Сперва я погрузился в смолянистую хтонь, но совсем скоро начал колебаться между трактиром на Сенной и Успенской церковью, это меня и выручало. Да и с друзьями свезло. С двумя мы заселились на окраине города, не то чтобы в квартиру мечты, но в ту, на которую хватало денег.

Жили мы беззаботно, часто выпивали и без устали веселились. В то же время я не забывал и о делах духовных, чего-то всё время почитывал и время от времени выбирался на богослужения. Я, так сказать, был тем школьником, который сидит на задней парте и всех подзуживает на разгильдяйство да болтовню и твердит: «Долой учёбу», а сам будучи дома усердно зубрит учебники.

Этим я и спасался. Один друг с горем пополам старался закончить университет, что вытягивало его из губительной праздной жизни. А другой не нашёл своего маяка, и медленно, а оттого – мучительно, сползал на дно. Это случилось с ним не вчера, ещё по приезде я разузнал, что дела его идут из рук вон плохо. Я самонадеянно решил, что смогу помочь ему, на что друзья с улыбкой ответили: «Брось, гиблое дело…».