-- Все одно... все одно! -- шептал владыка, пока дверь приемной поглощала одного просителя и как будто выталкивала на смену ему другого.

И он старался нащупать души их мягкими и пытливыми словами, но души прятались, словно боялись обнаженности своей, он лишь видел растерянные лица, пугливо опускающиеся глаза, в испуге дрожащие руки. Он видел это, но не оставлял их и, уже чувствуя острую тоску, пытался говорить слова, которые бы вызвали ответ души, и в нем сияние небесного света.

Но как будто тьма сгущалась вокруг него.

-- В чем ваша просьба? -- спрашивал он плотного священника с угрюмым черным лицом.

Священник пал на колени.

-- Милости прошу, владыко святый, милости!

-- В чем?

-- Ради детей моих освободите от суда? Согрешил... и... -- Священник целовал край его рясы. -- Каюсь!

-- Встаньте, -- мягко говорил владыка, -- и объясните.

Но священник не вставал и пылко говорил:

-- Вымогательство!

-- Под судом вы по жалобе от прихожан?

-- Да.

-- И правда там... в жалобе-то?

Священник глухо вздохнул:

-- Правда, владыко святый. Не хочу лгать перед святителем. Каюсь!

Владыка вдруг резко спросил:

-- Как вы смотрели на свой жизненный путь, когда были в семинарии?

Священник взглянул робко и удивленно.

-- Уж не помню, владыко... давно это...

-- Но... мечтали же вы о чем-нибудь?!

-- Мечтал сделаться иереем.

-- Иерейство и вымогательство... разве ж это совместимо?!

-- Каюсь, владыко святый! Но приход мой маленький и бедный. Нечем жить. А у меня... семеро ребят!

-- Все по лавочкам сидят? -- грустно усмехнулся владыка.

И сердцем почувствовал, что тут больше не о чем спрашивать.

-- Идите и не грешите впредь, я прекращаю дело.

Он все с тою же грустною улыбкой наблюдал, как священник не вышел, а вылетел в дверь. Сменивший его духовный был небольшого роста, но голову имел большую, всю поросшую огненным волосом, а широкие челюсти его напоминали челюсти щелкуна. Когда он говорил свои тягучие и медленные слова, владыке казалось, что священник дробит орехи своими крепкими зубами. Внешность его заинтересовала владыку, особенно его большие, темные глаза, в которых застыла, казалось, какая-то тайная, испуганная мысль. Священник тягуче изъяснял, что приход его бедный и он желает перевестись в богатый Ивановский завод, где только-что освободилась вакансия младшего священника. И все время, пока он говорил, владыке казалось, что он говорит не о том, что думает, а слова его только механически льются, как заученный урок.

-- У вас много детей? -- спросил владыка.

-- У меня нет детей, -- потупившись, механически, без выражения отвечал священник.

-- Как... вы, значит, недавно священствуете?

-- Шестой год. Но у меня нет детей.

-- Так зачем же вам богатый приход? -- удивился владыка -- неужели ваш теперешний приход так беден?

-- Нет, жаловаться не могу. Но очень глухой.

-- Я вас не понимаю, -- тихо промолвил владыка.

Священник потупился.

-- Мне обещали.

-- Кто? Зачем?

Священник молчал и постепенно лицо его становилось таким же огненным, как и волосы на его голове.

-- Я вас не понимаю, -- повторил владыка, пытливо вглядываясь в его лицо, -- многосемейные иереи ищут богатых приходов, им надо воспитывать детей... а вы? Что руководит вами? Не могу же я думать, что... любостяжание?

Священник молчал.

-- Бог не дал вам детей и с ними и заботы житейской. Значит, вы свободны в жизни своей и пути служения Господу открыты перед вами.

Он уже заговорил мягче:

-- Служите ли вы ему?

-- Служу... по мере сил.

-- Но как? Может быть, я не понял вас, и вами руководят высшие цели в перемене места служения?

Священник молчал и лицо его ничего не выражало, лишь продолжало оставаться огненно-красным, словно вся кровь прилила к нему и не могла отлить.

-- Ответьте!!!

Священник еще помолчал и раза два двинул челюстями, словно стараясь сказать что-то из того, что он думал, но снова заговорил механические и тягучие слова:

-- Мне обещали Ивановский приход, еще когда я посвящался в иереи.

-- Кто?

-- Прежний епископ.

-- Но почему?

Священник опять замолчал и лицо его по-прежнему ничего не выражало. Владыка грозно нахмурился.

-- Ступайте, -- резко сказал он, -- не дам вам прихода!

Но тут все лицо священника задергалось, словно стараясь выйти из механической неподвижности своей, и священник со странным стуком колен повалился на пол и припал рыжей головою своей к ноге владыки.

-- Владыко святый, -- заговорил он каким-то совершенно другим голосом, -- дайте мне этот приход... дайте! Не губите меня, владыко святый!

И, не давая владыке сказать слово, утратив всю механическую неподвижность лица своего, он продолжал говорить горячо, страстно, порывисто, вкось и вкривь соединяя слова, поднимал к владыке испуганные глаза и все нелепое, кирпичное лицо свое.

-- Я солгал... мне никто не обещал. А я... не могу. Это надо! Дайте, владыко, дайте мне его! У меня... матушка... жена... Я люблю ее, владыко... что ж делать мне? Люблю ее, люблю... владыко святый! Глухое место Богдановка-то... гиблый приход... шесть лет... мордва! Она молодая... плачет и тоскует... она не может... она уйдет, владыко святый. Татары... Господи! Мне бы так... А она... не виновата. Уйдет, владыко святый! Дайте, дайте мне его! Я такой же священник... как все. Я все могу! Только бы ей... там хорошо ей будет, весело будет. Дайте мне его... владыко святый!

Он колотился о пол рыжей головою.

-- Как все... я, как все, -- повторял он, -- разве хуже я других? Им-то все равно, а мне... А я просить не умею. Владыко, дайте... дайте мне его! Она говорит: -- тюрьма! А разве я... Я вам как на духу... святителю моему...

Речь его потеряла свою тягучесть и владыка видел, что тайное его вскрылось перед ним. И было только это. И не видел он другого. И понимал, что тут также бесполезны вопросы... путь этого человека -- как путь других и заботы его -- земные. Он сам был когда-то священником, имел жену и детей, и понимал этого человека, понимал драму души его. Но драма эта была земная, как у всех, и не видел он в ней небесного света.

-- Встаньте, батюшка, -- сказал он.

Священник поднялся и глаза его, с таинственным испугом в них, жадно впились в лицо владыки.

-- В руках твоих, отче святый, судьба моя! -- сказал он как бы заученные слова, и опять в словах этих появилась тягучесть.

-- Я исполню ваше желание, -- сказал владыка.

Священник смотрел, не понимая.

-- Я вас перевожу в Ивановский приход, поезжайте, обрадуйте вашу матушку и передайте ей мое благословенье.

Священник шумно вздохнул, задвигал челюстями, но ничего не сказал, только снова молчаливо повалился в ноги и ударился о пол рыжей головой. Его сменили другие.

И снова перед владыкой мелькали тени людских желаний, забот, огорчений -- все одно и то же, давно знакомое, плодящее тоску своим однообразием, своим бескрылым, земным, тленным обликом. Только единственный раз владыке показалось, что вот то, чего он ждет... и он весь оживился, когда высокий, красивый священник, сделав перед ним с почтительным смирением земной поклон, сказал:

-- Пути Господни, владыко, привели меня к вам!

Но тут же оказалось, что священник из другой епархии и приехал проситься в епархию владыки, чтобы быть поближе к родственникам.

-- И это единственный мотив?

Священник удивился, смутился и сказал:

-- Да.

-- У нас своих много, -- резко сказал владыка.

И отказал.

-- Много еще? -- устало спросил он келейника.

-- Только дьякон один...

-- Зовите скорее.

Но дьякон чего-то замешкался, а владыка стоял понуро среди пустынной залы и думал о том, что нет вокруг него людей, путем которых был бы путь закона. И он припоминал, и не мог припомнить, и вся жизнь представлялась ему как-то на одно лицо, -- лицо серое, угрюмое, озабоченное земными заботами. И сам он представлялся себе таким же человеком, путь которого темен и неясен. Буря как будто стучалась в дом и просилась войти, а ветки деревьев царапались в стекла. И казалось, вместе с воем бури, осенний холод проникал в пустынную залу. Владыка вздрогнул от озноба и очнулся.