-- Путь мой в руках ваших, владыко.
Владыка приподнял брови и, отвернувшись, стал смотреть на качающиеся за окном деревья.
-- Это ты на счет места в богодуховской обители намекаешь, что ли? -- неопределенным голосом сказал он, а сам подумал: -- "у всех у них только земное на уме"...
Келейник смиренно склонился:
-- Да, владыко.
Владыка печально и чуть насмешливо улыбнулся.
-- Пути наши в руках Господних, -- холодно произнес он.
И направился в залу.
Келейник зло посмотрел ему вслед.
Но тон его был по-прежнему смиренный, когда он сказал, отпахивая перед владыкою дверь:
-- Там еще о. ректор дожидаются.
-- Попросите его первого.
Зала была просторна, высока и пустынна, -- нежилой вид ее не скрашивали даже портреты прежних владык на стенах и картины в тяжелых, золоченых, потемневших рамах. В ней почти не было мебели: только стулья, редко расставленные вдоль стен, да в углу на ковре небольшой столик с двумя креслами возле него. И оттого зала казалась еще пустыннее. Владыка принял ректора, сидя у столика, и попросил его тоже сесть.
-- Очень рад вас видеть, о. ректор, -- ласково сказал он, -- вы как будто приносите с собою шум и говор молодых голосов... При виде вас всегда вспоминаю свои юношеские годы. Ну, как наши питомцы поживают? Все благополучно в семинарии?
Ректор, высокий, плотный, рыжеволосый человек в очках, державшийся солидно и с достоинством, обладал голосом испорченной шарманки: он брал то низкие, то высокие ноты, и всегда брал их неверно, что немного раздражало владыку, но он старался этого не показывать.
-- В наше смутное время, -- начал ректор, садясь, причем "наше" он произнес тенором, а для "время" приблизился к границам баса, -- благополучие всякого учебного заведения всецело зиждется на предусмотрительности... и зорком внимании...
Ректор медленно поднимался в небеса на крыльях своего голоса. Владыка знал, что ректор любит торжественные вступления и, не прерывая, слушал его с едва заметной усмешкой в глазах. Знал он также, что такие вступления знаменуют какие-нибудь важные и не всегда приятные мероприятия в учебной жизни семинарии, которые владыке часто приходилось оспаривать. И оттого ректор говорил тоном поучения, что было его привычною манерой, не взирая на лицо, -- и это даже раз привело его к столкновению с синодским ревизором, а потом и к выговору. Но владыка привык к этому тону. С улыбкою, в глубине глаз, продолжал он слушать рассуждения ректора о "разлагающем влиянии современной смуты на юные души", о "буре отрицания и неверия, растущей в мире", -- давно знакомые ему рассуждения, которые, впрочем, почему-то мало его смущали. Когда же ректор заговорил о "необходимости неослабного внимания и мер крутых и строгих", владыка уж слушал, не улыбаясь, и думал: -- "не его ли уж это путь -- путь закона?.." Но почему-то, -- почему, он и сам не знал, -- ему не хотелось этого.
И ему стало очень скучно.
-- О. ректор, -- мягко сказал он, -- я так устал и так занят... В чем дело?
Ректор сквозь очки строго взглянул в лицо владыке и с теноровых высот бросился в пучину баса:
-- Мастерскую необходимо закрыть!
Владыка откинулся в кресле и чуть заметная краска появилась на его щеках.
-- Какую? Художественную?
-- Да, владыко, -- ответил ректор не допускающим возражения тоном.
И, так как владыка молча смотрел на него, он продолжал:
-- Вторично осмеливаюсь поставить вам на вид, преосвященнейший владыко, что тлетворная светскость проникает через все поры заведения и поощрять это неблагоразумно. Воспитанники интересуются только живописью светскою, чему способствует и рекомендованный вами художник. Из шестнадцати воспитанников лишь двое рисуют картины содержания религиозного: один -- лик Христа на плате, другой -- Богоматерь, да и то Рафаэля.
-- Худого в том не могу видеть, о. ректор, -- прервал владыка, -- это ведь первые ученические опыты, а хорошие картины лишь способствуют развитию вкуса. Рафаэль, говорите... да, ведь, дай Боже, чтобы наша среда выдвинула столь же высоких талантами творцов, какие были когда-то в римской церкви!
-- Но, преосвященнейший владыко, -- опять понесся в небеса ректор, -- повторяю: это лишь исключение, остальные же увлечены живописью светской. А к чему приводит это, уж можете судить по следующему факту: недавно исключенный воспитанник...
-- Невзоров? -- встрепенулся владыка.
-- Да. Так вот он был мною застигнут, когда... когда рисовал... -- Тут ректор погрузился в бездны баса и почти прогудел, склонясь к владыке: -- Фею!
-- Так что же? -- как бы удивился владыка.
-- Да ведь это же, -- возмутился ректор и слегка взмахнул руками, -- обнаженная женщина!
Владыка подавил улыбку и взглянул за окна на бьющиеся у самых стекол ветви.
-- Конечно, -- сказал он неопределенно и как бы покорно, -- к этому следует отнестись с осуждением... если плох оригинал. С чьей картины он рисовал?
-- Не знаю, владыко... и знать не хочу!
-- Но ведь воспитанники ваши, о. ректор, не готовятся к званию монашескому и каждый из них встретит в жизни женщину, не на картине только, но живую. Ведь и к святому Антонию являлись... обнаженные женщины. Чтобы бороться со злом, надо его знать, чтобы не принять за него и доброе. К тому же искусство показывает в обнаженности -- красоту, сотворенную Богом, а красота развращать не может.
Ректор, через очки, удивленно взглянул на епископа, но тот смотрел не на него, а за окно, в серые сумерки дня.
-- Да, бедный мальчик и пострадал за это, -- тихо добавил он.
-- Не за это, владыко, -- резко сказал ректор, -- а за результаты этого. Нравственный облик Невзорова в совершенстве обрисовался перед нами, когда в ящике его были найдены книги антирелигиозного содержания, а также к бунту и ниспровержению призывающие брошюры. Тогда же, как вы помните, мы были принуждены исключить его по единогласному постановлению совета и передать власти жандармской...
-- Помню, -- сказал владыка тихо и уже холодно, -- это было без меня... когда я уезжал. Не могу вам забыть этого, о. ректор. Надо было подождать меня.
-- Но не мог же я, владыко, рисковать!
-- Чем? -- прямо в лицо ему взглянул владыка.
-- Репутацией заведения и своим положением.
-- Ах, -- воскликнул владыка и уж в голосе его прозвучало презрение, -- неужели у всех только земное на уме!
-- Мы все, владыко, на земле делаем земное... для небесного.
-- Христос, -- сухо сказал владыка, -- поступал иначе. Он не думал о своем благополучии.
И владыка встал.
-- Мастерская останется в том виде, как она есть, -- сказал он, -- не нахожу мотивы для ее закрытия достаточными.
-- Но, владыко...
-- Что?
-- Тогда хоть позвольте пригласить в наставники иконописца- монаха.
-- И на это согласиться не могу, нужен настоящий художник. Я Грязнова знаю лично. Это хороший художник и хороший человек... хотя и опустившийся. Не будем больше говорить об этом.
Ректор стоял перед ним с угрюмым упорством на лице.
-- В таком случае, преосвященнейший владыко... -- хмуро проговорил он. И в голосе его как бы прозвучала угроза.
Владыка нахмурился.
-- Что еще?
-- Я...
-- Ну? Что вы?
В тоне его ректор почувствовал нетерпеливую раздраженность человека, не привыкшего к возражениям на свои категорические приказы.
Ректор с достоинством поклонился.
-- Повинуюсь, владыко. Но снимаю с себя всякую ответственность.
-- Я беру ее на себя, -- сухо ответил владыка.
И он быстро и слегка небрежно благословил ректора, отпуская. Потом он в волнении прошелся по опустевшей зале и проговорил почти громко:
-- Кто же тот человек, путь которого -- путь закона?!
Белая дверь приемной приоткрылась и владыка поспешил встать на коврик посреди залы. За окнами уж выла и бесилась настоящая осенняя буря и ветви деревьев царапали по стеклам и стенам дома. Владыка внимательно и как бы с тайным ожиданием всматривался в лица просителей, робких сельских иереев, бесшумно проскальзывавших в приотворенную келейником дверь приемной и так же бесшумно исчезавших за нею. Там за дверью говорили, что владыка как-то особенно мягок, но и странно придирчив сегодня. Но владыка этого не знал, Он с интересом выслушивал просьбы и, поражаясь их ничтожностью, все как будто ожидал чего-то. Иереи, громоздкие, обросшие туками до потери форм, или худощавые, смиренно-юркие, а в общем все как-то на одно лицо, проходили перед ним в бесконечной смене, и он тотчас же забывал их и просьбы их, потому что и просьбы эти были как-то похожи одна на другую, а все вместе -- на те бесчисленные просьбы, которые с тоской и скукой выслушивал он за десять лет своей службы. Как будто время остановилось, замерло в неподвижности, хотя и двигались в нем люди и звучали из уст их слова, похожие одни на другие.
