-- Поторопите! -- резко сказал он.

И, перебирая четки, стал смотреть в угол на гитару.

Благочинный поспешно вышел в соседнюю комнату, натолкнулся там в темноте на стол посредине, услыхал где-то поблизости шепот и пошел на него. Проник еще в одну дверь и различил в тусклом свете окна две громоздкие фигуры, что-то перебиравшие.

-- Кто здесь? -- спросил он.

-- Да мы, -- отозвался знакомый голос протодьякона.

-- А о. Андроник!?

-- Да вот он!

И благочинному показалось, что протодьякон захлебывается от смеха.

-- Что ж вы, о, Андроник! -- заспешил благочинный, -- ведь, ждет владыка!

О. Андроник шумно шептал в темноте:

-- Пропал... будь он неладен.

-- Да что такое?

-- Никак не могу подрясника найти!

Благочинный взволновался:

-- А владыка ждет! Да где вы его снимали?

-- Пес его знает! С утра снял, позабыл.

-- Один он у вас, что ли?

-- Есть... да в шкапу, а шкап-то заперт, как на грех. И чего попадья на старости лет запирать вздумала?..

Благочинный тоже принялся шарить.

Он нащупал что-то тонкое и длинное, с широкими рукавами, подумал, что это ряса, и, растопырив ее в руках, предложил о. Андронику надеть хоть рясу вместо пропавшего подрясника. О. Андроник про себя удивился: откуда тут взялась ряса, но поспешно полез в нее, затем направился к зале, на ходу оправляясь.

И в недоумении остановился:

-- Чего-то ряса-то тонкая, не моя словно, да и ворот не найду. Посветили бы хоть.

Протодьякон зажег спичку.

И все трое духовных присели от хохота: на батюшке комично болтался матушкин домашний капот с красными цветами по желтому полю. Некоторое время духовные молчаливо сгибались, поджимая животы, в беззвучном смехе. Но в зале послышалось нетерпеливое покашливание владыки, и благочинный поспешно принялся стягивать с о. Андроника капот, сердито шепча:

-- Валяйте в рубашке... на мою голову!

О. Андроник хотел что-то возражать, но благочинный и протодьякон начали подталкивать его.

И вытолкнули в залу.

Владыка с строгим недоумением воззрился на громадного мужика, неожиданно ввалившегося в залу, от красной рубахи его перевел взгляд на багрово пылавшее лицо. По седой львиной гриве тотчас догадался, что перед ним священник.

-- Что это за маскарад? -- грозно нахмурился он.

О. Андроник шумно сделал земной поклон и благоговейно поцеловал руку владыки:

-- Простите, владыко святый... не знаю, куда подрясник задевал! А не посмел вас задерживать...

-- Разве вы дома всегда так?

-- В работе иначе невозможно!

Чуть заметная усмешка прошла по лицу владыки и так осталась.

-- Тем лучше, -- сказал он, смеющимися глазами осматривая о. Андроника, -- что вижу вас без прикрас, как описывали. Полагаю, что и апостолы при работе имели такой же вид. Не смущайтесь.

И он быстро, твердо, точно стал задавать вопросы, желая знать все о жизни прихода и священника. О. Андроник уже оправился от смущения и отвечал обстоятельно. Видя, что гроза миновала, в зал бесшумно проникли благочинный с протодьяконом и почтительно стояли в отдалении: благочинный, с лицом, ничего не выражающим, кроме внимания к словам владыки, протодьякон же -- багровый и испуганный желанием прыснуть со смеху при необычайном виде священника в красной рубахе и рыжих, пропахших навозом сапогах.

-- Хорошо еще -- не в лаптях.

И протодьякон набирал побольше воздуха в грудь, чтобы затушить смех, отчего получал вид утопленника,

-- И не желали бы на лучший приход? -- спрашивал владыка.

-- Нет, -- твердо отвечал о. Андроник, -- прежде это имело смысл, да и то не уходил, упрашивали прихожане. Теперь же... жизнь прожита, дети выращены. Здесь целое поколение взросло на моих глазах, всех по именам знаю. Как уйду? Зачем? Не мог бы. Да и хозяйство... В другом месте зачинать его -- сил не хватить, а без него я не могу...

Владыка слушал, перебирая четки, и все смотрел в угол на гитару.

Вдруг он вытянул свою сухую руку.

-- Это вы играете?

О. Андроник оглянулся.

-- Нет, -- рассмеялся он.

-- А умеете?

-- И не умею... это дочь играет.

Улыбка прошла по лицу владыки.

-- Значит, не все же вы умеете...

Он встал.

Тотчас благочинный с протодьяконом метнулись поддержать его под руки.

Он отстранил их.

Зорко взглянул в лицо о. Андроника.

-- Желаю видеть вас благочинным!

-- Это мне уже не раз предлагали, преосвященнейший владыка.

-- Знаю.

О. Андроник почтительно склонился.

-- Благодарю за предложенную честь, но, как и прежде... отказываюсь.

Владыка нахмурился, вспыхнул и спросил уже резко:

-- Почему?!

-- Всякое хозяйство требует меры сил...

-- Вы -- хороший хозяин.

-- В меру сил. Сверх же сил -- все из рук повалится.

-- Ошибки будут -- прошу!

-- Но я себе не прощу, владыко! -- с сдержанной твердостью и как бы даже повысив тон, отвечал о. Андроник, -- потому что всегда буду сознавать, что взялся сверх меры сил!

И он добавил тише, как бы спохватившись:

-- К тому же не терплю вражды, с таким ответственным делом невольно сопряженной, и не выношу наказаний даже для зло провинившихся...

Он смущенно пошутил, чувствуя, что владыка недоволен,

-- Я вам хлопот наделаю!

Владыка еще больше нахмурился.

Он резко повернулся и пошел к выходу. Благочинный с протодьяконом кинулись вперед, распахнули двери. В дверях владыка остановился, еще раз окинул священника смеющимся взглядом.

-- Должно быть, боитесь на благочиннический съезд без подрясника приехать?

После такой милостивой шутки, как бы позволившей благочинному и протодьякону задрожать от сдержанного смеха, владыка резко и широко благословил о. Андроника:

-- Да благословить вас Господь Бог и в дальнейшем на твердое исполнение долга своего?

Сел в карету и уехал...

Через месяц о. Андроник получил из епархии похвальный отзыв епископа, с золотым тисненьем, "за твердое исполнение долга своего и добрых нравов утверждение".

...При всем том, был в Зимогорах один вредный обычай, которого о. Андроник никак не мог искоренить, несмотря на все меры. Обычай этот был происхождения древнего и заключался в том, что зимогорцы ходили войной на каратаевцев.

Каратаево, старинное село, лежало верстах в двенадцати от Зимогор, за речкой Каратаевкой, служившей границей владений этих двух сел. Не запомнят и древние старики, когда это повелось, но раз в год, на зимнего Николу, зимогорцы с утра готовились, а после обеден валом валили на широкую поляну, разделенную рекой...

За рекой уже ждали каратаевцы.

Начиналась смешливая перебранка, звучали в воздухе оскорбительные и острые слова, задевавшие честь общины и сопровождаемые хохотом, угрозами и обидными телодвижениями.

-- Ла-а-пти золотили! -- вопили каратаевцы.

А зимогорцы отвечали им:

-- Блоху-у целовали!!

Фантастические обвинения эти имели в основании своем какие-нибудь факты, в древние годы происшедшие. Действительное значение этих фактов уже и полузабылось, насмешка же почиталась весьма язвительною.

Страсти разгорались.

Зимогорцы все ближе подвигались к каратаевцам, каратаевцы наступали. И вот на реке начиналась междоусобная брань. Обычай выработал правила честного боя: оружия никакого, битва только кулаками и в рукопашную, лежачего не бьют. За соблюдением правил следили особые старосты и за нарушение их падал позор на все село.

Военное счастье изменчиво.

В одну зиму зимогорцы прогоняли за реку каратаевцев, в другую -- каратаевцы "вышибали" за реку зимогорцев. Тогда в стане победителей начиналось беспросыпное ликование, продолжавшееся не менее недели, а похвальбы хватало на целый год. Побежденное же седо притихало и залечивало раны: смертоубийством бои эти кончались редко, но членовредительства было достаточно. Даже такой почтенный и видом важный человек, как староста зимогорской церкви Карантасов, был крив на один глаз от лет пылкой юности, и его единственным утешением было то, что и староста каратаевской церкви носил следы карантасовской руки.