-- Люблю, люблю сию китайскую музыку!
Хитро подмигивал мужику:
-- Кабы да в теплой бы компании...
Но уж батюшкин обычай знали, и к мужику спешно собирались его приятели. Изба наполнялась бородатыми людьми. Все лавки заняты, люди распоясаны, потны, веселы, шумливы; дуют на блюдечки, хрустят сахаром, ведут речи о всех заботах, о всех новостях дня и года. Не забывают от времени до времени и протянуть к батюшке волосатую руку с блестящим стаканчиком, но это только усиливает веселое и добродушное настроение.
Батюшка, широко улыбаясь, ладонью отирает усы.
-- Живи-живи да не ухни! -- говорит он, принимая протянутую рюмку, -- воистину, не в вине, други мои, скорбь, но в сердце нашего порочности. Что исходит из сердца? Ненависть, свара, вражда, жестокость, себялюбие, к делу Господню нерадение... блуд и пьянство. Сердцу же доброму вино не повредит, ибо меру свою оно знает
и блюдет, дабы добрая веселость не перешла в безумных уст гоготание. Потому-то и Христос благословлял вино на браке в Кане. Не в пище вред, -- в объедении, не в вине грех, -- в опьянении.
Он выпивал и добродушно смеялся:
-- Так-то, светики!
Подмигивал кому-нибудь, рыжему и скуластому:
-- Андрю-ха-а...
-- Что, батюшка?
-- Зашибаешь?
Рыжий брался за бороду:
-- Случается...
-- И перешибаешь?
Рыжий смущенно ухмылялся и опускал глаза:
-- Всяк бывает...
Батюшка весело грозил ему:
-- Не годится дело, светик, не годится. Как пастырь, говорю... и друг! Добра желаючи. Вот так, в компании... для духа веселости, и во славу Божию... можно! В меру прочих, без превышения... А ведь иной... сам знаешь, перешибет, так... зверем становится, себя не помнить. Бес-то и тут, чтобы повредить. Того только и ждет. Много вреда делает и в семье, и в хозяйстве.
Он неопределенно посмеивался:
-- Правда?
-- У нас в Андрюхе-то семь бесов, а не один, -- смеялся какой-нибудь неопытный, -- намеднись над женой каку расправу учинил...
-- А ты кто, судия? -- немедленно со строгостью обрывал батюшка,
И помолчав, начинал посмеиваться.
-- Ох, как мы легко в чужи-те глаза засматриваем, да все сучки там примечаем! А в своём-то, бревнышко-то, видим? То-то, мне невдомек, старики все спрашивают: кто, мол, это у баб больно любит фартуки щупать? Не знаш-ли ты, Лаврентий?
Старики смеялись, покачивая головами, а неопытный Лаврентий отворачивался и делал вид, что не слышит.
Но батюшка все не оставлял его
-- Не осуждай, -- говорил он, -- никогда не осуждай, но совет дай. По-милому, по-душевному совет дай. Подойди вот так к нему да в пояс поклонись...
Батюшка, как бы в пояснение своих слов, вставал и делал поясной поклон рыжему.
-- Не бей, миленький, жену, не бей, Христа-ради, и даже не ссорься с нею... грех это!
Рыжий не знал, куда девать глаза.
-- Да, ведь, я ж... батюшка...
-- К примеру, к примеру, Андрюша, говорим, -- тихонько хлопал его по плечу батюшка, -- я даже таким словам и веры не даю! Какой же лиходей свою жену будет забижать? Не верю, не верю. Мало што болтают! Вон, говорит, Елисей скотину чем ни попадя хлещет...
Старый Елисей от неожиданности багровел и поднимал руки с дрожащими пальцами.
-- Батюшка... да, ведь, оно... ежели... когда и...
-- Не поверю! Никогда не поверю! -- как бы отодвигал батюшка такие обвинения ладонями вытянутый, рук. Скотину бить? Разве это можно! Кто кормит-то нас, кто труды-то с нами несет... хлестать?! Она ж такая тварь Божия, как и мы... она ж страдает! Она ж Богу жалуется! Она ж через это на работу сил лишается! Это все едино, кабы я в лес поехал да зачал с деревьев сучья обрубать за то, что они от ветра качаются... либо рожь начал топтать, что мол плохо растет. Нет, не верю... зря болтают. Не такой Елисей старик. Хор-роший он старик! Станет он скотину бить... так я и поверил!
Он посмеивался Елисею:
-- Правда?
Тот только облизывал губы, точно их кислым мазнули.
А батюшка опять обращался к рыжему;
-- А уж о жене что и сказать? С женой об руку пойдешь на суд Господень. А она бита! В синяках! Что Господь-то скажет? Все святые засмеют!.. Нет, никогда такой болтовне не поверю!
Он брал рюмку.
-- Давайте-ка, други мои милые, выпьем еще по единой для души веселия... да и оставим... буде... чайком побалуемся. Савельевна! Наливай-ка зельица китайского, угощай гостей веселее, чтоб голов не вешали!
Смущение быстро проходило, и уж опять разгорался веселый и жаркий разговор. Но невольно он вращался вокруг затронутых тем. Припоминали мужики разные поучительные истории, а о. Андроник говорил:
-- Вот я вам, детки, из книги святых писаний повесть расскажу...
И текла мирная беседа...
...Медленно, почти незаметно, но неуклонно год за годом из-менялось при о. Андронике село: уходило в область преданий беспробудное пьянство, даже был закрыт приговором питейный дом, смягчались нравы. Люди стыдились даже кричать на скотину, не только бить. И уж так это вкоренилось, что драчун не показывайся и на улицу, -- засмеют. Нигде не слышно было матерного слова. Даже на базарах -- местах свободного разгула -- зимогорцы отличались степенным видом своим, опрятностью в одежде и любовью к мирной беседе о вещах "душевных".
В шестьдесят лет о. Андроник, напоминавший льва крупными чертами лица своего и гривою седых волос, мог бы с некоторой гордостью сказать о себе, что он не даром прожил жизнь, не даром потрудился и уничтожил много вредного и злого среди прихожан. А церковная школа, одна из лучших в епархии, построенная им почти трудами собственных рук, им всхоленная и взращенная, как детище, во многом довершила его дело, И в тоже время донесла славу его даже до владычных покоев. Но о. Андроник, в естественной скромности своей, считал деятельность свою самою обычною, просто свойственною всякому священнику. И почестей не любил. Много раз предлагали ему благочиние, он отказывался:
-- Со всеми я в мире, а тогда вражда пойдет... на всех не угодишь, ведь!
Так он ответил и самому владыке, причем вспоминал об этом случае всегда с особым веселием:
-- Здорово я влопался тогда!
Дело в том, что владыка приехал в Зимогоры неожиданно Он проезжал трактом на ямских по делам в соседний город и, будучи в епархии недавно, нарочито приказал свернуть в село, наслышавшись от благочинного о зимогорском священнике.
Был вечер.
Карета подкатила к крыльцу Поповского дома, из нее твердой поступью вышел высокий, седой старик, с хмурым лицом и острым взглядом. Благочинный и протодьякон, его неизменные спутники, быстро подскочили, чтобы почтительно поддержать его под руки.
Но он отстранил их.
-- Скорей зовите его сюда, -- сказал он с властной сухостью, -- посмотрю, поговорю и дальше поеду.
И твердо прошел по крыльцу к двери.
Протодьякон, метнулся к калитке, чтобы посмотреть, не на дворе ли батюшка, а благочинный принялся стучать в дверь. Но калитка оказалась запертой, дверь не отворяли. В доме никого не было, батюшка чистил на заднем дворе навоз с работником, а матушка не вернулась еще с огорода. Наконец, дверь отворилась, и босоногая девчонка высунула из нее острое лицо.
-- Кого надобно?
-- Где батюшка?
-- Навоз чистит.
-- Зови его скорей: владыка приехал!
Девчонка всплеснула руками и помчалась, как сумасшедшая. Владыка быстрой поступью прошел в залу. В зале было по-крестьянски просто. Домотканые половички дорожками тянулись по белому полу, у стен приткнулись столы, покрытые холстинками, синими и красными, неуклюжие стулья с волостного базара дополняли меблировку. Единственным украшением этой обширной комнаты были портреты многочисленных владык на стенах, в темных рамах, -- все те, при которых служил о. Андроник. Да еще на видном месте -- ставленническая грамота. Впрочем, усмотрел зоркий взгляд владыки еще гитару, скромно поставленную в уголок за накрашенный посудный шкаф
Владыка сел, не сгибая спины, на стул, напоминая в этом положении монаха в церкви.
