– Понимал…кажется, – Шоми опустил взгляд в пол. – Я просто подумал, что смогу это сделать, когда придет время, но…

– Но не смог, – закончил за него доктор Грымов.

– Да, не смог,– тяжело вздохнул мальчик. – И что это значит?

– Пока рано судить, – сказал доктор, хотя в уме уже прикидывал перечень препаратов. – Давай вернемся к тому дню, когда ты был в гостиной и…

– И заплакал, – подсказал Шоми, виновато кося глаза в сторону.

– Да, точно. Почему ты не смог отрубить мышке голову?

– Бруку. Его звали Брук.

– Почему ты не отрубил голову Бруку?

– Ну, я просто подумал, что они столько слушали меня все эти дни и, наверное, они могут счесть предательством то, что я….. Понимаете, мы же как бы подружились….

– Стоп, стоп, – голову доктора повело.

Никогда в жизни он не слышал такого бреда. Дело обстояло куда хуже, чем он думал.

– Что значит «они могут счесть предательством»? Ты же понимаешь, что они это еда, правда? Пусть и не совсем настоящая, так сказать временная, но все же еда.

– Кажется, понимаю.

– Отлично, отлично. Тогда как еда может счесть тебя предателем? По-твоему, мы должны спрашивать у еды разрешение прежде, чем её съесть?

– Да, звучит глупо, доктор. Но они же живые! Как вы этого не можете понять!

– Шоми, дружочек, все вокруг и внутри этих лесов и рядом с этими лесами и далеко за ними живое. И большая часть из этого наша еда. Ты понимаешь это?

– Понимаю.

– А если еда не даст разрешение, чтобы её съели? – вкрадчиво подходил к сути доктор. – Что тогда?

– Тогда, наверное, надо будет спросить другую еду? – попытался угадать Шоми.

– А если и она не даст разрешение?

– Попробовать еще раз?

– А если никто не согласиться быть твоей едой, Шоми? Что тогда?

–Я …я…не знаю,– мальчик был вконец растерян. Он вспотел, хотя в кабинете работал кондиционер.

– А ты подумай.

– Тогда я умру с голоду….– пришел к выводу Шоми.

– Именно! Ты же ешь за столом еду, которую добывает папа с мамой и твои старшие братья?

– Ем.

– И ты понимаешь, что это когда-то было живым?

– Наверное, понимаю. Просто я как-то не задумывался об этом.

– Но тебе нравится, как готовит мама? Мясо по-французски? Ребрышки в сметанном соусе?

– Ребрышки я люблю.

– Шоми, пойми, все то, что ты ешь каждый день, все это когда-то было живым. И у всего этого были имена. И не только имена, но даже работа и своя семья….. Мы людоеды. Знаешь, что это значит?

– Знаю. Это значит, мы едим людей.

– Верно. И так было много тысяч лет до тебя. И будет столько же после тебя. Неужели ты сомневаешься, что мы делаем что-то неправильно?

Доктор Грымов выжидающе смотрел на мальчика. Тот молчал, боролся внутри с чем-то непримиримым.

– Но….– Шоми заерзал, заскрипел в кресле, и доктор сокрушенно закрыл глаза, – разве нельзя питаться тем же, что и люди?

– Нет, малыш, – доктор нагнулся к мальчику и положил ладонь на его густые черные волосы, – Нельзя. Наш метаболизм устроен по-другому. Без человеческого мяса ты умрешь от голода и истощения за несколько недель.

Шоми шмыгал носом. Глаза затапливались слезами.

– Я понял…я попробую исправиться…..

– Пойми, малыш, – доктор продолжал гладить маленького пациента по голове. – Взрослеть это всегда трудно. Но мы все должны через это пройти. И ты тоже обязательно пройдешь.

– Так значит, вы меня не отправите в психушку? – мальчик вытер глаза ладошками.

– Нет, но я выпишу тебе кое-какие таблетки. Поменьше гуляй в дневные часы и постарайся не смотреть телевизор. Кроме фильмов ужасов, но только перед сном. Слушайся родителей и помни, о чем мы с тобой говорили. Я думаю, через месяц мы увидим прогресс.

Дорога от доктора Грымова пролегала по запутанным лесным тропам, мимо заросших болот с кружащим вороньем и забытых древних кладбищ. Лошади неслись под ударами кнута, бричка подпрыгивала на кочках и встряхивала задумчивую голову Шоми, перемешивая все мысли вверх дном. Сеанс мозгоправа не прошел бесследно. Мальчик понял неисправимость собственной природы. Ему предстояло принять неизбежное. И все же он боялся. Не столько своего первого убийства, сколько страшного разговора с отцом, который (Шоми чувствовал всеми фибрами души) должен был состояться сегодня перед сном.

Домой вернулись поздно вечером, хотя мама еще не спала. В кухне горел свет, на столе ждал разогретый ужин – рагу из свежего мяса, которое еще пару дней назад вероятно тоже посещало какого-нибудь доктора. Шоми съел всю тарелку и запил все это парным коровьим молоком, разбавленным человеческой кровью. Да, он любил, как мама готовит. И вообще любил свой дом, и родителей, и сестру и даже братьев, которые вечно над ним подтрунивали.

После позднего ужина Шоми лежал в кроватке в любимой голубой пижаме с планетами солнечной системы. На тумбочке под светом ночника в банке копошились четыре мышонка. Все, кроме Брука. Не думать, не думать. Шоми закрыл глаза и попытался не вспоминать о том, что одного мышонка в банке уже никогда не будет. То есть не будет именно того, который был там раньше.

Шоми знал, что отец придет сегодня ночью. Он молчал всю дорогу до дома и сын чувствовал, что отец готовиться сказать ему то, что говорят всем маленьким мальчикам, которым пора понять, что жизнь – это не только веселая ловля бабочек на солнечной лужайке перед домом. Жизнь это нечто гораздо менее романтичное. Этот разговор был когда-то у Харри. И у Телла тоже. И даже Мури пришлось выслушать суровые слова отца. Теперь пришла очередь Шоми.

Дверь в комнату открылась, впуская теплый электрический свет из коридора. Шоми весь сжался в комочек от страха. Нет, он не стал притворяться, что спит. Его глаза были широко раскрыты.

– А, еще не спишь, – отец пытался выглядеть беззаботным, но у него это плохо получалось.

– Не сплю. – Шоми сел в постели. – Ты пришел рассказать мне страшную тайну?

– Да, сын,– вздохнул отец, садясь на кроватку рядом. – Ты должен кое-что узнать перед тем, как наступит твой самый важный экзамен.

Шоми молча смотрел на отца. Он ужасно волновался.

– Я понимаю, почему ты сегодня не смог прикончить мышку, – начал отец издалека. – Когда-то я был таким же, как ты.

– Правда? – страх в глазах мальчика уступил место нежной любви к родителю.

– Правда. Только… я все равно потом сделал это.

–Я..я тоже смогу, – Шоми показательно сжал кулачки, как бы говоря этим, что он будет стараться изо всех сил.

– Я в этом не сомневаюсь, – отец снова тяжело вздохнул. – Мышки это ерунда, малыш. Самое трудное будет убить человека. Наш род делает это много тысяч лет. И наши соседи на Людоедовой Земле тоже делают это из поколения в поколение. Так мы живем. Так устроен наш мир.

– Я понимаю.

–Хорошо,– отец ласково взъерошил сыну волосы. – Я знаю, ты умный парень.

– Когда? – спросил напрямик Шоми.

– Через неделю. Когда тебе исполнится семь. У тебя будет три дня. И ты должен будешь сделать то, что не смог сделать сегодня. Только помни, что этот зверь очень коварен и может выглядеть в сто тысяч раз жалостливее твоих мышек. Сделай это и ты станешь истинным людоедом, полноправным Трикитраком, кровью от крови.

Шоми хорошо знал, о чем говорит папа. Каждый людоед проходил это в семилетнем возрасте. Он смутно помнил, когда ему был всего год, в доме шумно отмечали праздник по случаю инициации Харри, когда он убил первого человека. Для людоедов это был такой же громкий праздник, как у людей свадьба или похороны. Ну, насколько мог судить Шоми из книжек по человеческой культуре. Разумеется, маленький людоед не помнил тот праздник в деталях, но потом он много раз пересматривал его по домашнему видео.

Харри в ритуальном нагруднике, перепачканном в красном, преклоняет колено перед членами семьи, которые собираются на крыльце дом. Он бьет себя кулаком в грудь и издает родовой клич «Кровь от крови!» Отец падает на колено и отвечает ему громко «Кровь от крови!» То же самое делает мама, за ней Мури, а Телл и Шоми подсматривают за всем из окна спальни на втором этаже. Так мальчик становился молодым мужчиной, а девочка – девушкой. Шоми видел и запись с инициацией Телла, которая была через год после Харри, и чуть ли не до дыр пересматривал, как в Трикитрак принимали Мури. Она была на видео ослепительно нарядной и гордой, как самая настоящая принцесса! И Шоми больше всего на свете хотел, чтобы и у него был такой же праздник, чтобы и он стал настоящим Трикитраком! Но чем ближе подступала сакральная дата, тем сильнее он волновался.