– Да кто ж его знает, душечка… Ничего… Так себе. А чтобы узнать, прекрасный ли он человек, так с ним прежде всего нужно пуд соли съесть.

– Ну уж ты наскажешь… Ты всегда так… А отчего? Оттого, что ты ревнивец. Будто я не заметила, каким ты на него зверем посмотрел после того, когда он взял меня под руку и повел к столу, где играют в поезда.

– И не думал, и не воображал…

– Пожалуйста, пожалуйста. Я очень хорошо заметила. И все время на него косился, когда он со мной у стола тихо разговаривал. Вот оттого-то он для тебя и не прекрасный человек.

– Да я ничего и не говорю. Чего ты пристала!

– А эти глупые поговорки насчет соли! Без соли он прекрасный человек. И главное, человек аристократического общества. Вы смотрите, какое у него все знакомство! Князья, графы, генералы, посланники. Да и сам он, наверное, при посольстве служит.

– Ну, будь по-твоему, будь по-твоему… – махнул рукой Николай Иванович.

– Нечего мне рукой-то махать! Словно дуре… Дескать, «будь по-твоему… Дура ты»… Как бы то ни было, но аристократ. Вы посмотрите, какие у него бакенбарды, как от него духами пахнет.

– Да просто земляк. Чего тут разговаривать! По-моему, он купец, наш брат Исакий, или по комиссионерской части. К тому же он и сказал давеча: «Всякие у меня дела есть». Что-нибудь маклерит, что-нибудь купит и перепродает.

– И ничего это не обозначает. Ведь нынче и аристократы в торговые дела полезли. А все-таки он аристократ. Вы, Иван Кондратьич, что скажете? – обратилась Глафира Семеновна к мрачно шедшему около них Конурину.

– Гвоздь ему в затылок… – послышался ответ.

– Господи! Что за выражения! Удержитесь хоть сколько-нибудь. Ведь вы в Ницце, в аристократическом месте. Сами же слышали давеча, что здесь множество русских, а только они не признаются за русских. Вдруг кто услышит!

– И пущай. На свои деньги я сюда приехал, а не на чужие. Конечно же, гвоздь ему в затылок.

– Да за что же, помилуйте! Любезный человек, провозился с нами часа три-четыре, все рассказал, объяснил…

– А зачем он меня в эту треклятую игру втравил? Ведь у меня через него около полутораста французских четвертаков из-за голенища утекло, да сам он восемнадцать четвертаков себе у меня выудил.

– Втравил! Да что вы маленький, что ли!

Конурин не отвечал. Они шли по роскошному скверу, поражающему своей разнообразной флорой. Огромные дерева камелий были усеяны цветами, желтели померанцы и апельсины в темно-зеленой листве, высились пальмы и латании, топырили свои мясистые листья-рога агавы, в клумбах цвели фиалки, тюльпаны, и распространяли благоухание самых разнообразных колеров гиацинты.

– Ах, как хорошо здесь! Ах, какая прелесть! – восхищалась Глафира Семеновна. – А вы, Иван Кондратьевич, ни на что это и не смотрите. Неужели вас все это не удивляет, не радует? В марте месяце – и вдруг под открытым небом такие цветы! – обратилась она к Конурину, чтобы рассеять его мрачность.

– Да чего ж тут радоваться-то! Больше полутораста четвертаков истинника в какой-нибудь час здесь ухнул, да дома приказчики в лавках, может статься, на столько же меня помазали. Торжествуют теперь, поди, там, что хозяин-дурак дело бросил и по заграницам мотается, – отвечал Конурин.

– Скажите, зачем вы поехали с нами?

– А зачем вы сманили и подзудили? Конечно дурак был.

Они вышли из сквера и очутились на набережной горной реки Пальона. Пальон быстро катил узким потоком свои мутные воды по широкому каменисто-песчаному ложу. Конурин заглянул через перила и сказал:

– Ну уж река! Говорят, аристократический, новомодный город, а на какой реке стоит! Срам, не река. Ведь это у́же нашей Карповки и даже, можно сказать, на манер Лиговки. Тьфу!

– Чего же плюетесь? Уж кому какую реку Бог дал, – отвечала Глафира Семеновна.

– А зачем же они ее тогда дорого́й каменной набережной огородили? Нечего было и огораживать. Не стоит она этой набережной.

– Ну уж, Иван Кондратьич, вам все сегодня в черных красках кажется.

– В рыжих с крапинками, матушка, даже покажется, коли так я себя чувствую, что вот тело мое здесь в Ницце, ну а душа-то в Петербурге, на Клинском проспекте. Ох, и вынесла же меня нелегкая сюда за границу!

– Опять.

– Что опять! Я и не переставал. А что-то теперь моя жена, голубушка, дома делает! – вздохнул Конурин и прибавил: – Поди, теперь чай пьет.

– Да что она у вас так уж больно часто чай пьет? В какое бы время об ней ни вспомнили – все чай да чай пьет.

– Такая уж до сего напитка охотница. Она много чаю пьет. Как скучно – сейчас и пьет, и пьет до того, пока, как говорится, пар из-за голенища не пойдет. Да и то сказать, куда умнее до пара чай у себя дома пить, нежели чем попусту, зря, по заграницам мотаться, – прибавил Конурин и опять умолк.

Ступая шаг за шагом, компания продолжала путь. Показалось здание вроде наших русских гостиных дворов с галереей магазинов. Они вошли на галерею и пошли мимо магазинов с самыми разнообразными товарами по части дамских мод, разных безделушек, сувениров из лакированного дерева в виде баульчиков, бюваров, портсигаров, портмоне с надписями «Nice». Все это чередовалось с кондитерскими, в окнах которых в красивых плетеных корзиночках были выставлены засахаренные фрукты, которыми так славится Ницца. На всех товарах красовались цифры цен. У Глафиры Семеновны и глаза разбежались.

– Боже, как все это дешево! – восклицала она. – Смотри, Николай Иванович, прелестный баульчик из пальмового дерева, и всего только три франка. А портмоне, портмоне… По полтора франка… Ведь это просто даром. Непременно надо купить.

– Да на что тебе, душечка? Ведь уж ты в Париже много всякой дряни накупила, – отвечал тот.

– То в Париже, а это здесь. На что! Странный вопрос… На память… Я хочу из каждого города что-нибудь на память себе купить. Наконец, подарить кому-нибудь из родни или знакомых. А то придут к нам в Петербурге люди, и нечем похвастать. Смотри, какой бювар из дерева, и всего только пять франков. Вот, купи себе.

– Да на кой он мне шут?

– Ну все равно я тебе куплю. Ведь у меня деньги выигрышные, даром достались. И засахаренных фруктов надо пару корзиночек купить.

– Тоже на память?

– Пожалуйста, не острите! – вскинулась на мужа Глафира Семеновна. – Вы знаете, что я этого не терплю. Я не дура, чтобы не понимать, что засахаренные фрукты на память не покупают, но я все-таки хочу корзинку привезти домой, чтобы показать, как здесь засахаривают. Ведь целый ананас засахарен, целый апельсин, лимон.

И она стала заходить в магазины, покупать всякую ненужную дрянь.

– Больше тридцати двух рублей на наши деньги на сваях выиграла, так смело могу половину истратить, – бормотала она.

– Да ведь в Монте-Карло поедешь в рулетку играть, так поберегла бы деньги-то, – сказал Николай Иванович.

– А в Монте-Карло я еще выиграю. Я уж вижу, что моя счастливая звезда пришла.

– Не хвались, едучи на рать…

– Нет-нет, я уж знаю свою натуру. Мне уж повезет так повезет. Помнишь на Святках в Петербурге? На второй день Рождества у Парфена Михайлыча на вечеринке я четырнадцать рублей в стуколку выиграла, и все Святки выигрывала. И в Монте-Карло ежели выиграю – половину выигрыша на покупки, так ты и знай. А то вдруг восемьдесят франков выиграть и жаться!

– И вовсе ты восьмидесяти франков не выиграла, потому что я двадцать четыре франка проиграл.

– А это уж в состав не входит. Вы сами по себе, а я сама по себе. Иван Кондратьич, да купите вы что-нибудь вашей жене на память, – обратилась Глафира Семеновна к Конурину.

– А ну ее! Не стоит она этого! – махнул тот рукой.

– За что же это так? Чем же она это перед вами провинилась? То вдруг все вспоминали с любовью, а теперь вдруг…

– А зачем она не удержала меня в Петербурге? Да наконец, по вашему же наущению купил я ей в Париже кружевную косынку за два золотых.

– То в Париже, а это в Ницце. Вот ей баульчик хорошенький. Всего только четыре франка… Вынимайте деньги.