Конечно, там, на Западе, у него уже никогда не будет таких Оленек, и он уже никогда не найдет русскую диву, равную Анечке Крыловой. Это его жене легко думать, что он бросает здесь только свою профессию. А на самом деле он бросает тут свою тайную Церковь Любви, апостолши которой носят его в своей душе, как Бога. Да, конечно, те, кого посвятил он в поэзию секса, не хранят ему физическую, сексуальную верность. Но ведь он и не требовал этого. Больше того, если бы он явился к тем дивам еще раз, если бы позвонил, прилетел, пришел — они, он не сомневался, бросили бы любого, даже мужа и детей, чтобы рухнуть пред ним, Первым Мужчиной, на колени и еще раз испытать то, что хранится в их крови и теле, как гул и звон Божественного колокола. Но он никогда не позволял себе подобную встречу. Если бы Всевышний спустился к Деве Марии еще раз, то даже Он стал бы заурядным Купидоном и не было бы ни Библии, ни христианства…

Но хрен с ними, с Оленьками и всеми прочими русскими дивами, мужественно сказал себе Рубинчик, выходя из котельной и вешая на дверь замок и картонную табличку: «Сейчас вернусь». Париж стоит обедни, искусство требует жертв, а его Книга — воздержания от мирских соблазнов. В конце концов, что его ждет здесь, в СССР, если он останется? Через год-два по требованию Арафата и других арабских товарищей Кремля Брежнев и Андропов захлопнут эту форточку эмиграции, как закрыл ее Сталин в 1928 году, а еще через десять лет Ксеня придет к нему и скажет: «Папа, у тебя была возможность уехать и увезти нас из этой страны. Как же ты мог остаться? Ради чего?» И что он ответит: «Я боялся, что нас не выпустят»? «Почему, папа?» — «Потому что в городе Салехарде у меня был неприятный инцидент с милицией…» «Но ведь ты мог попробовать!» — скажет дочь. И будет права.

«Нет, мы уедем, уедем! — твердо сказал себе Рубинчик, сворачивая на бегу с темного шоссе Энтузиастов на Садовое кольцо. — Нас выпустят! И я напишу свою Книгу — вот мое назначение! Ради этой Книги Бог пошлет мне разрешение на эмиграцию. Да, конечно, в душе, как заноза, сидит страх получить отказ и рухнуть на дно — в дворники, в изгои. Но, с другой стороны, зачем им держать его, журналиста? Или пианистку Нелю — зачем?»

Громкие шаги за спиной сбили Рубинчика с мыслей. Он оглянулся. Какая-то высокая мужская фигура стремительно догоняла его, и он мгновенно струсил — грабитель, бандит? Как три года назад в Челябинске, где подростки-грабители избили его до полусмерти, не умея открыть металлический браслет его наручных часов? Или это гэбэшник? Наверно, гэбэшники были в котельной, нашли рукопись и сейчас его арестуют, бросят в фургон с надписью «Хлеб»…

Рубинчик в панике остановился. Бежать было некуда, он был один на ночном Садовом кольце, а впереди, в трехстах метрах — будка милиции, их милиции, они тут везде, это их страна. Нет, бежать бесполезно. Высокий незнакомец приближался к нему со скоростью спринтера, его шаги гулко ухали по асфальту. Рубинчик замер на месте, как замирает заяц на железнодорожных путях, попав в прожектор летящего на него поезда. И только когда фигура бегуна попала в конус света уличного фонаря, у Рубинчика отлегло от сердца — он разглядел, что бегущий тоже в спортивных трусах и майке. Но сам он был не чета Рубинчику: мощные высокие ноги, широкий шаг, плечи развернуты и голова откинута, как у оленя. А на голове — спортивная шапочка с надписью «Крылья Советов». «Олимпиец!» — освобожденно и уже завистливо подумал Рубинчик и сделал шаг в сторону, уступая спортсмену дорогу.

— Шолом! — буднично сказал тот, пробегая мимо.

Рубинчик обалдело посмотрел ему вслед.

А «олимпиец», удаляясь в рассветную дымку тумана, помахал в воздухе рукой и крикнул, не оборачиваясь, по-английски:

— «Next year in Jerusalem!»

Была заурядная летняя ночь.

Столица мирового пролетариата спала, пила водку в тайных кутежах, занималась любовью в малогабаритных квартирах и развратом в темных подъездах. Крепила свою мощь в секретных лабораториях. Выслеживала диссидентов и сионистов. Глушила голоса западных радиостанций. И в преддверии сентября печатала новые школьные учебники по истории СССР с портретом Брежнева на первой странице.

А в это время в тишине предрассветных московских улиц то тут, то там возникали мужчины в спортивных трусах и майках, потные, бегущие с шумным дыханием и с какой-то суровой сосредоточенностью в лицах.

Это были предатели Родины. Они готовили себя к другой жизни в другом мире. В жестоком мире капитализма.

Впрочем, в это же время на еще сонной и пустой Васильевской улице из подъезда «лауреатника» — кирпичного восьмиэтажного дома с широкими лоджиями и крупногабаритными квартирами — вышел никакой не спортсмен и не еврей, а маленький старик затрапезного вида в кепке, потертых брюках и застиранной клетчатой ковбойке. Это был Евгений Крылов, отец Анны. В руках у него была кошелка с десятком пустых бутылок, и путь его лежал в ближайший, возле Белорусского вокзала, винно-водочный магазин, где эти пустые бутылки можно обменять на четвертинку водки или пол-литра «Алжирского».

Хотя время было раннее и до открытия магазина было еще добрых четыре часа, у дверей с тяжелым замком и табличкой «ВИНО — ВОДЫ» уже собралось с десяток таких же страждущих алкашей с домашними вещами в руках: серебряным подстаканником, мясорубкой, детскими учебниками и фарфоровым чайником. Это добро они пытались — «всего за рупь!» — продать первым прохожим, спешившим на работу.

Старик Крылов пристроился к этой группе, постоял с ними минут пятнадцать, глазея по сторонам, а потом, томясь, видимо, жаждой по алкоголю, побрел к другому гастроному, на Краснопресненской, в надежде, что там откроют раньше. Но и там значилось, что «Продажа спиртных напитков только с 11.00», и Крылов, потоптавшись с краснопресненскими алкашами, двинулся к пункту сдачи посуды у станции метро «Улица 1905 года». А оттуда, еще минут через десять, — к пивному ларьку у метро «Баррикадная». Однако и здесь было закрыто, и если бы кто-то следил за Крыловым весь этот час, то он углядел бы на лице старика выражение уже полного отчаяния.

Но, кажется, никто не следил за Крыловым, и он, побалагурив с местными алкашами, покряхтев и повздыхав, спустился в метро. Здесь он повел себя еще любопытнее. Сначала позвонил по телефону-автомату, потом, не дождавшись ответа, повесил трубку и с потоком спешивших на работу москвичей доехал по кольцевой до Курского вокзала. Тут, передумав, он вдруг, совсем как шпионы в кино, выскочил из вагона в уже закрывающиеся двери и поехал в обратную сторону, а на «Новослободской» повторил тот же фокус и так, изредка набирая в автомате номер, который ему не отвечал, катался в переполненном утреннем метро до тех пор, пока не уверился, что совершенно оторвался от тех, кто, возможно, следил за ним, или, что более вероятно, за квартирой его дочери.

В 9.00, сдав дежурство по котельной микробиологу Шульману, Рубинчик поехал домой, в Одинцово. Он собирался поспать часа три-четыре, а потом заскочить на рынок за фруктами и махнуть к детям и жене в Люберцы.

Путь его к дому лежал через Кутузовский проспект на Можайское шоссе, и именно об эту пору — с девяти до десяти — тем же путем, только в обратную сторону, длинные «ЗИЛы»-«членовозы», окруженные эскортом мотоциклистов, везли вождей и прочих главных лиц государства с их рублевских дач в Кремль, в ЦК КПСС на Старой площади и в другие ведомства. На время их проезда или, точнее, пролета по осевой полосе Кутузовского проспекта, милиция перекрывала движение в обе стороны, сгоняя машины к тротуарам, и «членовозы», свистя по асфальту шинами из настоящего каучука и сияя на солнце черными полированными панцирями, проносились мимо москвичей, гадающих, кто сидит за их тяжелыми плюшевыми шторами: Косыгин? Громыко? Андропов? или сам Брежнев?

Пропустив три таких кортежа, Рубинчик миновал наконец развилку Можайского и Рублевского шоссе и сразу оказался в рабочей зоне, где шести- и девятиэтажные многоквартирные дома-ульи торчали, как костяшки домино, над хилыми саженцами озеленения. Здесь он привычно свернул на северо-запад и еще через несколько минут, прокатив по улице Первых Космонавтов, вырулил по пыльной дорожке через пустырь к закрытым на замок воротам кооперативного гаража. Выйдя из машины, Рубинчик открыл ключом навесной замок и, налегая плечом на тяжелую створку, стал толкать ее, открывая ворота. Тут совершенно неизвестно откуда, из-за пустой будки ночного сторожа или из-за ящиков с мусором и хламом, вдруг возник и стал молча помогать ему открывать ворота какой-то щуплый старичок в кепке, потертых штанах, выцветшей ковбойке и с кошелкой в руке.