© Кирпиченко В. Я., 2024

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024

Солнце скатывалось в низину за лесом. Оно на глазах меняло свой цвет: только что было ясно-белое, и вот уже левый бок его потемнел, а правый, прикрытый слегка набежавшим серым облачком, всё ещё жарко краснеет. Покраснела и кромка облачка.

Человек, бредущий по давно неезженой дороге, которую можно было только угадывать по едва заметным признакам, всё чаще поглядывал на солнце. Серые глаза щурились, собирая тонкие морщинки на висках, брови хмурились, губы нервно кривились, и весь его вид выдавал недовольство.

«Нет, не успею, – говорил он себе. – Топать ещё часа три, а день на исходе. Хорошо бы ручеёк какой, но его тут и раньше не было, так откуда ему сейчас взяться. Согрею ту, что есть в бутылке. Наверное, надо так и сделать. И ноги сбиты, как-никак, а четыре часа их бью, и спина колом, и шею не повернуть. Вот у той берёзы и кину свои кости».

Тяжёлый рюкзак сполз со спины, и тело непривычно потянуло вперёд. Подперев спиной ствол берёзы, человек ещё раз посмотрел на солнце, похоже было, что сомнения не покинули его.

«Час смело можно бы ещё топать… Опять же ноги… Особенно левая… в коленке. Давно не беспокоила, а тут как одумалась. Двадцать лет молчала, а тут приспичило ей. Интересно, живёт ли кто на хуторе, или совсем брошенный догнивает? Хоть бы какая живая душа была, а то…» – дальше не думалось.

Отхлебнув глоток воды из бутылки, человек придвинул к себе рюкзак, достал топор. Топор был с новым топорищем, ещё белым и шероховатым. Провёл подушечкой большого пальца по лезвию, остротой его остался доволен. Тяжело встал и, сутулясь, направился к семейке молодой поросли из осинок и берёзок. Срубил две рогульки и перекладину, и принялся разводить костёр из сухих сучьев, в каких недостатка не было. Пока закипала вода в котелке, наломал веток ели и пихты, соорудил рядом с костром постилку. В закипевшую воду бросил горсть крупы и полбанки тушёнки.

Ужинал, когда солнце скрылось за лохматым лесом. Потянуло с низины прохладой. Пришлось достать из рюкзака тёплый свитер.

«Раньше здесь не было так холодно, до полуночи бегали босиком и ничего… Не мёрзли ноги даже ранней весной, а тут разгар лета, июнь, и зябко. Отвык от здешних мест и не привык к другим…»

Вот и небо затянула ночь чёрным одеялом, самое время уснуть после дальней и трудной дороги, а не спится.

«Двадцать лет скитаний, двадцать лет без родины. Как она меня примет? Может, отторгнет, как предателя, изменника, кинувшегося за приключениями в другие, лучшие, края и земли? Может, поймёт и простит – я же никогда не забывал её. Семнадцать лет прошли здесь, двадцать – в других краях, а теперь вернулся, чтобы закончить свой век. Закончить любой век немудрено, а вот прожить достойно удаётся не каждому. Полжизни прошло, а что на проверку? Ровным счётом – ничего! Канитель да кутерьма. Всё думал да надеялся на что-то, что изменит мою пустую жизнь. Ну, не совсем, конечно, пустую, работал, учился… Чему учился? Водку пить? Ну, было и это, только вовремя одумался. Вовремя ли – почти сороковник за плечами? Ещё что за плечами? Ничего. Что впереди? Неизвестность да желание жить иначе. Как иначе? Иначе, и всё!»

Листва берёзы похвально зашелестела, зашептала, звёзды на чёрном небе засмеялись. Где-то в глубине леса послышались странные звуки, человек приподнялся, прислушался. Звуки повторились.

«Гуран кричит, – укладываясь вновь, успокоился. – Их тут, наверное, расплодилось видимо-невидимо – мужиков-то нет, охотиться некому. А было-то как! О! Радости-то сколь было, когда отец приезжал с загона. Он бросал на пол в избе доху, и она дымилась морозным туманом, а мы с сестрёнкой, обезумев от радости, прыгали по ней босыми ножками и кричали, кричали… Потом я подрос и стал ездить на загоны, сначала загонщиком, а потом и ружьё отец доверил. Загонщиком тоже интересно. Кричишь, закрыв глаза, как можно громче, и радуешься услышанному выстрелу. Мужики, крася настывшие губы кровью, едят тёплую, парящую на морозе печёнку косули. Варвары! А тогда казалось почти геройством. Но я так и не попробовал этой печёнки, и не жалею об этом. Пожалуй, теперь, умирай я с голоду, не загублю козочки, а тогда стремился к тому. Теперь я вижу её огромные испуганные глаза – и ничего больше. Лучше умереть с голоду, чем загубить это безобидное и прекрасное создание».

Крик совсем рядом, но не похож на прежний. Прилёгший было, и сомкнувший в истоме веки, человек встрепенулся.

«А это ещё что за чудо? – подумал он и потянулся за топором. – Волк не волк, но что-то не менее страшное. – Фу, ты! – фыркнул он, опознав голос, испугавший его. – Чёртова птица! И здесь без тебя не обошлось!»

Хоть и коротка летняя ночь, а пришлось вставать да подкидывать дровишек в костёр – холод, как и голод, требует к себе внимания.

Ранний рассвет белел туманом, закрывшим лес в низине, а тот, что на макушке холма, упорно чернел. Чернота леса то проявлялась, то пряталась, кутаясь в серое облако ленивого тумана. Было зябко. Кружка кипятка с брошенной туда щепотью чая, согрела быстро. Опустошена банка консервов – остаток от ужина, совсем стало хорошо и весело.

«Три часа – и я у ног матери-родины. Я – её блудный сын, я – её верный сын! Простит ли она меня за все мои ошибки? Много их было, но не со злым умыслом они делались, а по недомыслию, по юношескому задору, по гордыне, было и такое, чего уж тут скрывать. Гордыня на пустом месте. А если бы было чем гордиться, то лопнул бы по швам от распиравшего самодовольства. Ужас! Одно оправдывает – не я придумал и вселил в себя и гордыню, и желание умчаться в края дальние. Это от Бога! Он создал меня таким. Опять же, будь все одинаковые, что бы тогда было? Да ничего хорошего. Шишки на дереве и те все разные. Бог знает, что делает! – заключил человек, закидывая собранный рюкзак за спину. – Вперёд – заре навстречу!»

Через два часа вышел на опушку леса и остановился, поражённый увиденным. Перед ним, вдали, виднелась деревенька. Перехватило дыхание. Мелко дрожали ноги, боль в колене пропала сама по себе. На лбу выступил холодный пот.

«Здравствуй, милая, – прошептал тонкими иссохшими губами. – Вот и я! Прими, не гони! Прости!»

Сбросил тяжёлый рюкзак, опустился рядом на прохладную траву. Деревенька как на ладони. Но какая она жалкая. Маленькая, притихшая, боязливая. Избы тонут в траве и кустарниках. Не дымит ни одна труба – знать, некому печи топить. Ничего живого во дворах и на короткой улице!

«Вот так и сочиняются были-небылицы, – рассуждал человек, отрешённо глядя на деревеньку, лишённую видимости жизни. – Поселяются в пустующих избах ведьмы, вурдалаки, привидения. Они пугают случайных людей шорохами в углах отсыревших и прогнивших жилищ, стоном стен, так похожим на стон истомившегося работой крестьянина, что хочется встать, зачерпнуть ковш холодной воды и напоить его, а потом и самому напиться. Интересно, живут ли духи, привидения там, где нет уже ничего живого? Наверное, не живут. Неинтересно – некого пугать. Все боялись встречи с бабкой Солтычихой, а встретившись, опускали глаза долу и шептали что-то похожее на молитвы, только собственного сочинения. “Господи! Спаси, помилуй, помоги! Пронеси нечисть мимо меня и моих близких!” А, собственно, что было страшного в этой Солтычихе? Ничего! Измождённая тяжким трудом крестьянка, у которой только то и страшное, что нос и подбородок, как у ведьмы из сказок, касаются друг друга. Умела править вывихи, поила травами страдающих болезнями “утробы”, лечила нашёптыванием детишек “от спуга”… Получается, делала людям добро, а её боялись. Жив ли Харлам? Он, пасека и мёд – как одно целое и необыкновенно сладкое. Харлама никто никогда не видел в деревне, и когда делили мёд по трудодням, мало кто вспоминал и тогда о нём. Улья, шалаш и Харлам жили своей жизнью, жили вдали от деревеньки, где пчёлам было цветочное раздолье, а Харламу – тишина и покой. Прибегали мальчишками на пасеку с одной целью – полакомиться медком, но почти всегда неудачно. Не мог пасечник раздавать не своё добро налево и направо; но во время медосбора менял свои привычки, и тогда босоногая малышня развлекалась куском сот с заполненными ячейками янтарным мёдом, таким ароматным и сладким, что и в сказке не описать. Запах мёда преследовал долго. Может, ещё и оттого, что замурзанные до ушей рты, липкие пальцы и ладони сохраняли этот запах до тех пор, пока не заменяли его другие запахи, менее приятные, но тоже желанные – запах хлеба, молока, оладушек или пирога с морковью. Детство, детство… Что может быть лучше детства? Ничего! У тебя столько нового, неизведанного, непонятного, на что нужно найти ответ, и ты его усиленно и усердно ищешь. И находишь! Правда, не всегда он истина. Чаще – догадка, попытка детского ума объяснить событие по-своему. “Почему ветер дует? – спрашивал Вождь Краснокожих, и тут же давал ответ: – Потому, что деревья качаются!” – человек усмехнулся, вспомнив и героя фильма, и неудачников-похитителей чудо-ребёнка.