«Рева»… Пронзило ощущением, что можно пореветь. Кому-то. Лицо само начало плакать. Запихнула всё это под маску.

Бабуля, злобненько-весело:

– О! О! Нахваталась от отца привычки морду бетонировать.

Спасибо, бабуль. Вот нотки бешенства счас как раз не хватало.

Вдох-выдох. Буркаю сквозь зубы:

– Тут к тебе вопросик срочный возник. А ты телефон – как обычно.

Бабуля, весело-возмущённо:

– Да меж булок эту вашу рацию. Без неё родилась, без неё жила, и помру тоже без этого буржуйского высера. А то ышч, придумали, что до человека в любой миг докопаться можно.

Молчу, мрачно глядя в землю. Ну, про телефон уже сто раз это говорено, так что остаётся только мрачно обвиняюще молчать.

Бабуля вздыхает, деловито буркает:

– Так, понятно… Чё встала-то? Пока не оберём этот парник – чаёвничать не будем. Впрягайся давай, раз припёрлась.

Издаю унылый вздох. Но это тоже уже говорено. «Раз ты ко мне припёрлась и тебе что-то от меня надо – будем по моим правилам, и не просто так».

Но вообще мне не в лом.

И ещё – ритуал: шаг к кусту, приподнять ветку и вгрызться в живой помидор.

Закрыла глаза. Промелькали все осени, с пяти лет. И вся эта хрень со сном отступила. Даже появилась надежда, что выживу.

Прожёвываю, говорю ритуальное:

– Спасибо, помидорка. Это – осень. Я прожила восемнадцать лет.

Потом привычно шагаю к помидорам, начинаю собирать в корзину.

Из-за спины раздаётся бабулино бурчание:

– О, ляпота-то какая! Мине цельная пыжнес-ледь пряма на шпильках памидору собирает.

Меня улыбает.

Пока собирали, слопала ещё три помидорки. Но антидепрессантом сработала только первая.

Через полчаса сидели за столом в беседке.

Беседка у бабули – сказочная.

Вкопали кверху лапами четыре больших елки, срезали ровно корни, покрыли парой листов толстого стекла. Стесали ветки внутри.

На северных сучках живёт какой-то вьюн с красными люто тонизирующими ягодами. По южной – кислый дикий виноград. На западе и востоке они конкурируют. Внутри всегда – полумрак.

В этом полумраке и сидели за столом с печеньками и вареньем.

Услышав звездновойнывский мем «переходи на тёмную сторону, у нас есть печеньки!», бабуля возмутилась: «а варенье?». Я – выгуглила, впечатлилась, запомнила. А бабуля на разговор про тайны повадилась выставлять варенье с печеньем.

Я сидела над печеньем с вареньем, прихлёбывала из кружки, перебирала в памяти. Думала, о чём рассказать и как. Мне-то вообще надо было не выговориться, а один ответ получить. Но у нас семейный спорт – раскрутка спросившего на инфу.

Пауза. Про евреев и встречный вопрос.

Считается, что отвечать вопросом на вопрос – еврейская привычка. Но у нас в семье (думаю, от бабули) применялось мнение, что просто отвечать на вопрос – рабская привычка. Или военная, что не далеко.

После того, как в школе первый раз выкатили «ты чё, еврейка?» я спросила репетитора. И получила лекцию-анализ сращивания иудаизма с англиканством на примере культурного кода глубины и вектора отклонения от прямого смысла фразы.

Если суть лекции по-простому, то:

Вообще евреи не имеют привычки отвечать вопросом на вопрос. Евреи имеют привычку существовать в принципиально ином культурном коде, чем русские. Они любят хорошо понимать собеседника. Поэтому все вопросы между двумя евреями – понятные. И вообще зачастую не вопросы, а утверждения или даже скрытые команды типа «Вам не кажется, что цвет и форма этой машины не сочетаются?» вместо «глянь, какая тачка!». А вот общаясь с человеком другого культурного кода, или даже без кодов, еврей всегда мучается вопросом – что он имел в виду, задавая этот вопрос? И задаёт встречный уточняющий. Только не тупой «в связи с чем интересуетесь?», а что-нибудь, показывающее увлечённость беседой и причину встречного. «Вы еврей? – Шо-то имеете сказать против евреев?» С оттенком «как вы оправдываетесь, что обижали евреев?». Про оттенки читать в глубинах Пятикнижия.

А у нас в семье, ни разу не еврейской, была привычка под видом расспросов и уточнений вопроса разводить воспросившего на информацию.

Так что бабуля сидела напротив и пялилась на меня с очень понимающей коварной улыбкой.

А я сидела, думала и никак не могла сообразить, как бы спросить, чтобы не спалиться. Так и сидела, в полусне, пока бабуля не грохнула кружкой об стол.

Я вздрогнула, как бывает, когда резко дёргают внимание. Посмотрела на бабулю, а та пронзительно так:

– Спала сегодня?

Посомневалась, потом созналась:

– Часа четыре.

Бабуля молчала, буровя взглядом. Мол, рассказывай давай.

Вздохнула я, взгляд опустила, и ровненько, типа уверенно:

– Бабуль… мне… я в целом, сама порешаю. Просто… узнать надо одну штуку. И даже не знаю, как спросить-то, чтобы дурой не выглядеть.

Подняла взгляд в ей глаза, и – требовательно.

– Так что… пообещай, что матери и отцу – ничего.

Бабуля пренебрежительно-насмешливо покривилась. Но буркнула – одобрительно:

– Порешает она… ота решалка выросла…

Это типа проверка. Разводка на истерику, что «да я…! да я смогу!» Так что – спокойно, как истеричке:

– Баб. Я чётко считаю свои ресурсы. Просто вопрос не там, – махаю рукой рукой вокруг – А вот тут. – .тыкаю себя в голову.

Помедлив, уточняю:

– Не тут – в сердце, – и не тут – под стол между ног, – а именно тут, – в голову.

Бабуля, помедлив, начинает ржать.

Я не сдержалась – прорычала яростно-обиженно:

– Да что смешного, блин?!

Бабуля, похихикивая:

– Ты все остальные чакры тоже протыкай, и Вихрь с Вьюгой не забудь. Авось, накладёшь на себя крест животворящий.

Стало грустно. И противно.

Технически, я была крещённая. И при необходимости могла оттарабанить все ритуалы, чтобы среди православных сойти за свою.

Но бабуля была в курсе, как я на самом деле относилась к христозу головного мозга.

Так что взгляд сам собой упал на кружки, а на лицо натянулась каменная маска. Чтобы не расплакаться от того, что я тут готовлюсь раскрыться, а меня ХГМом троллят.

Бабуля заметила, поняла. И – жёстко, резко рявкнула:

– Так, ладно. Поржали и будя.

Подняла на её рявк мрачный взгляд, который «фигли орёшь?» Бабуля, поймав взгляд, всё так же резко:

– Ты, видать, забыла наш уговор. Я. Ничего. Никому. Не. Рассказываю. Ты. Ничего. Никому. Не. Рассказываешь. Ни намёком. Ни вопросом. Ни показом, что знаешь. Помнишь такой уговор? Аль память просношала?

Опустила взгляд обратно. Буркнула ей старую обиду. Самое время про неё напомнить, чтобы выбить обещание – никому.

– Не сношала. Только вот ты, помниться, как-то с закосячила этот договор-то.

Бабуля, откинувшись на стуле, пробурчала в тон:

– Ну, извини. Как-то не придумала я, дура старая, как бы занести в Сашеньку Шкурника понимание, что дочь надо на спорт, а то издрочиться, и при том не спалить ему, что ей в тринадцать мужика захотелось. Надо было Машку-дуру подключать, чтобы она про целку твою на всё село раскудахталась? Или как?

Мрачно буркаю положенное:

– Не надо так про маму. Пожалуйста.

Бабуля:

– Ладно, маму не трогаю. А в целом-то чё мне надо было, а? Ну давай, ты вот типа взрослая такая решалка. И как вот то надо было решать?

Ну, вот. Договорились, что я взрослая, можно добивать жалобой на эффекты от нарушения ею договора.

Вскинула взгляд и яростно рубанула ей в глаза правду-матку:

– Не знаю. Только каждый раз, когда брилась, мелькала мысль назло отцу в лесбиянки податься.

Бабуля скептически задирает бровь, проникновенно спрашивает:

– С концами?

Взрываюсь типа яростью:

– С руками, ять!

Пару секунд играем в гляделки. Я – типа злюсь, она – типа удивляется. Бабуля улыбается уголком рта. Я – тоже. Расплываемся в улыбках.