Демократическая общественность по старинке продолжала подпольно переписывать и читать труды Чернышевского, совершенно игнорируя свободолюбивые изыски творчества писателя-миллионера. Более того, знатоки отзывались о его литературных опытах весьма пренебрежительно.

«Михаил Абрамович не стесняется и чужие мысли выдавать за свои, да кто же нынче в этом стесняется? <…> Михаила Абрамовича замечают в плагиате. Он не смущается и продолжает дальше», – записал в своем дневнике художник Василий Переплетчиков из круга близких приятелей Морозова. А что же говорили чужие люди?

О, они церемонились еще меньше… Когда-то Михаил предпослал «Моим письмам» эпиграф, взятый из трудов Герцена: «Самое сильное наказание для книги – совсем не читать ее». Этому-то наказанию его книги и были подвергнуты.

Михаил стал много пить, вечера отныне проводил не в консерватории, а в Купеческом собрании или в Английском клубе за картами и гульбой. Его проигрыши давно разорили бы любого человека, у которого было не так много денег…

Впрочем, и для богачей Морозовых образ жизни главы семейства оказался весьма разорителен. Как-то он в один вечер проиграл в Английском клубе свыше миллиона рублей известному табачному фабриканту и балетоману М.Н. Бостанжогло. (Для сравнения – строительство Художественного театра обошлось Савве Морозову в полмиллиона, а за сто тысяч можно было купить неплохой каменный особняк с садом в центре Москвы.)

Стало быть, легкомысленный Михаил Абрамович спустил в один вечер два театра или десяток домов… Этот проигрыш стал настоящей сенсацией в московском обществе, но что толку добавлять сплетникам и злопыхателям новые поводы для радости?

Однако Михаила Абрамовича сплетни нисколько не смутили, напротив, порадовали: и место проигрыша было шикарное, и партнер шикарный, а уж о самом проигрыше и говорить не приходится, и теперь имя Морозова будет долго у всех на устах… Вот она, слава!

Михаил считал себя высокодуховным человеком, живущим ради интеллектуальных радостей, и не желал посвящать свою жизнь скучному текстильному производству. Семейные фабрики располагались слишком уж далеко от Москвы – в Твери… Нельзя же было похоронить себя в провинциальной фабричной обстановке!

Впрочем, если положить руку на сердце, в те времена, когда Михаил Морозов стоял во главе семейной мануфактурной компании, дела на тверских фабриках шли отнюдь не блестяще. Никогда там не было такого количества рабочих забастовок и конфликтных ситуаций, никогда рабочие не имели причин так обижаться на хозяев.

Михаил Абрамович, швырявший безумные деньги в Купеческом клубе, на производстве стал проявлять болезненную экономию – все меньше денег он тратил на благотворительные проекты, улучшающие жизнь рабочих, жалел средства на обустройство рабочих столовых, на ремонт и строительство казарм (так в то время называли общежития), ухитрился даже закрыть самодеятельный театр текстильщиков… Да и с заработной платой поджимался, что только множило конфликты.

И это человек, гордящийся своими прогрессивными взглядами! Невольно вспоминаются слова сумбатовского Рыдлова, подобным же образом распоряжавшегося на своих фабриках: «Я первым делом все ваши затеи отменю – чайные там, театры ваши, фонари, казармы. Каждый человек должен быть своей партии: либо капиталист, либо рабочий. Я себе на шею сесть не позволю».

Да, Михаил попытался было твердой рукой править в своей вотчине, но и это ему вскоре надоело.

Управление тверскими фабриками Михаил Абрамович переложил на братьев, а в московской конторе так основательно забросил дела, что Маргарите Кирилловне невольно пришлось принять на себя все финансовые проблемы, чтобы не допустить разорения семьи.

Жизнь Маргариты все менее и менее походила на праздник, на обещанный ей некогда «бесконечный пир жизни».

Отныне Маргарита Кирилловна, по словам друзей, «утром щелкает в конторе костяшками [счетов], вечером теми же пальцами играет волшебные шопеновские мелодии…».

Забавным это выглядит лишь со стороны. Можно представить жизнь женщины, у которой трое маленьких детей, младший из которых – болезненный грудничок, и муж, страдающий нервными припадками, пристрастием к алкоголю и деспотичным характером. Утром, пока дети спят, – бегом в контору, проверить счета, отчеты управляющих по сделкам, заказы, поступления и расходы денежных средств (надо учитывать и ментальность русского человека – если уж хозяин пьет и пускает дела на самотек, не ворует у него только ленивый, потому как попустительство и нет твердой руки; со стороны Маргариты Кирилловны потребовалось немало самоотверженности и героизма, чтобы предотвратить разорение и крах).

Из конторы – домой, к детям, к семейным обязанностям, к огромному, сложному хозяйству, где тоже много проблем и всегда требуется контроль и хозяйская рука.

Вечером, когда валишься с ног от усталости, муж приглашает полный дом гостей, и надо это общество принять по высшему разряду и до глубокой ночи развлекать, поражая присутствующих красотой, обаянием и элегантностью. И при этом следить, чтобы пьяный муж не допустил никаких позорных безобразий…

Конечно, такая яркая и неординарная женщина привлекала к себе внимание и была окружена поклонниками. Ревнивые взгляды московских сплетниц все подмечали… В обществе судачили, приписывая молодой миллионерше разнообразные грехи.

В феврале 1901 года она была на концерте симфонической музыки (болезненный маленький Мика уже подрос и окреп, и теперь любящая мать могла себе позволить ненадолго оставить его с няней и вырваться вечером из дома, чтобы вкусить эстетических радостей, по которым так тосковала ее душа).

Наслаждаясь музыкой Бетховена, Маргарита Кирилловна вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд – юноша, сидевший неподалеку, был не в силах оторвать от нее глаз. Это был студент физико-математического факультета Московского университета Борис Бугаев, которому суждено было прославиться как поэту Андрею Белому.

Интеллигентный двадцатилетний мальчик из арбатской профессорской семьи, восторженный, романтический, любящий мистические тайны и символы, был покорен прекрасным одухотворенным лицом незнакомой дамы.

Его, по собственным словам, закрутил «мгновенный вихрь переживаний», приведший к «первой глубокой, мистической, единственной своего рода любви к М.К.М.».

Как и его петербургский друг и соперник по поэтическому цеху Александр Блок, Белый создавал для себя некий культ Прекрасной Дамы, культ, одухотворенный любовью к реальной женщине. «Душа обмирала в переживаниях первой влюбленности; тешила детская окрыленность; <…> она стала мне Дамой», – вспоминал позже Белый.

Вскоре Маргарита Кирилловна получила необычное письмо, подписанное «Ваш рыцарь».

«Многоуважаемая Маргарита Кирилловна! Человеку, уже давно заснувшему для жизни живой, извинительна некоторая доля смелости. Для кого мир становится иллюзией, тот имеет большие права. <…> Я осмелился Вам написать только тогда, когда все жгучее и горькое стало ослепительно ясным. Если Вы спросите про себя, люблю ли я Вас, – я отвечу: „безумно“. <…> Вот безумие, прошедшее все ступени здравости, лепет младенца, умилившегося до Царствия Небесного. Не забудьте, что мои слова – только молитва, которую я твержу изо дня в день, только коленопреклонение…»

Письмо, присланное неизвестно кем, заинтересовало Маргариту своей оригинальностью, и она решила сохранить его в тайном ящике секретера.

Вскоре пришло еще одно письмо, написанное тем же почерком и с той же подписью.

На этот раз неведомый рыцарь предварил собственное послание эпиграфом из Владимира Соловьева, творчеством которого Маргарита была в то время увлечена: