Мерни придержал своего коня, когда они подошли к броду через Рок-Крик. Он повернулся в седле, чтобы оглянуться на спящий город. Неокрашенный купол Капитолия светился в раннем утреннем тумане, а за ним, не видимый ему, находился дом, где спала Теодосия. Он долго смотрел в этом направлении. «Прощай, моя дорогая», – подумал он и вздохнул. К печали примешивалось и облегчение. Поскольку он прощался не только с Тео, но и с жизнью, которую он вел здесь. Роскошь и утонченность, нежность и интриги – теперь он все оставлял за собой.

Он потянул вожжи, и конь нетерпеливо метнулся вперед.

– Не так быстро, мой друг, – сказал Мерни, придерживая его, – у нас впереди еще длинный путь.

Пораженный уместностью своих слов, он угрюмо засмеялся. Впереди длинный путь: тысячи и тысячи миль, которые закончатся, скорее всего, смертью. Он вспомнил с неожиданным весельем о романтических восторгах Долли Мэдисон по поводу экспедиции. Она упорно продолжала видеть в нем героя.

В сотый раз он проверил цифры в голове. Столько-то фунтов провизии, столько-то амуниции, возможности лодок и каноэ. Он вытащил записную книжку в кожаном переплете и начал писать в ней куском заостренного каменного угля. Конь, привыкший к медленному аллюру, теперь двигался неуправляемый. Тропа вдоль Потомака бежала вверх на запад, куда Мерни предстояло идти три суровых года.

Джозеф приехал в назначенное время, и с ним приехали его отец и брат Вильям Алгернон. Все они покинули Вашингтон одновременно: Аарон по своим необходимым делам, а семья Элстонов отправилась в Болстон-Спа пить воды.

В этой общей атмосфере беспокойства о своем здоровье Теодосия обнаружила, что ее собственное самочувствие снова ухудшалось. Аарон присылал обеспокоенные письма с советами. Джозеф консультировался с местным врачом и лично сопровождал ее к источникам, где она пила галлоны соляной сернистой жидкости.

Элеонора наблюдала все происходящее с сочувствием. Если кто-то несчастен и скучает, он будет болеть, а кто не мог не скучать в компании этих трех глупых мужчин. Особенно сейчас, когда уехали красавец-любовник и папа, с его жизнерадостностью и добродушием. Ничего удивительного, что мадам, как потухшая свеча: не было огня вокруг, чтобы зажечь ее. Элстоны были невероятно серьезными и угнетающими. В полном составе они могли кого угодно сделать больным.

Теодосия постепенно поправлялась. Время излечивало ее от отчаянной тоски по Мерни. Она снова приняла образ ее нынешней жизни. Но теперь она была менее податлива, и ей труднее было спрятать свое раздражение.

Элстоны возвращались в Южную Каролину по суше, и длинное неудобное путешествие постоянно рождало разногласия. День за днем они ехали в тяжелой семейной карете, которая прыгала и тряслась по разбитым дорогам. Полковник Элстон и Вильям Алгернон сидели спиной к лошадям, Джозеф, Тео и ребенок – на противоположной стороне. Маленький Гампи в свои полтора года был активным и беспокойным, и Тео мучилась в попытках утихомирить его. Кроме того, у него резались зубки, и его постоянные вопли трудно было выносить. Из-за частых дождей его нельзя было отдать Элеоноре, которая ехала сзади в открытой летней коляске, поэтому каждый в карете мирился с ребенком в соответствии со своей собственной натурой. Полковник и Вильям Алгернон, когда они могли услышать друг друга из-за грохота кареты, говорили о лошадиных скачках; когда не могли – сидели молча, но их длинные лица выражали глубокое неодобрение. Джозеф временами раздраженно качал своего сына на руках, пока его ограниченное терпение не иссякало. И тогда он возвращал его Тео, которая пела ему песни и рассказывала сказки.

Из Ламбертона она написала Аарону двадцать девятого октября: «Благодарение небесам, мой дорогой отец, я в Ламбертоне. На несколько дней передышка. Я больна, еле жива, выхожу из терпения и на пределе своих возможностей».

Это состояние раздражения едва ли уменьшило запоздалое признание Джозефа, что они не могут сразу поехать в Оукс, который еще не был готов принять их.

– Мы проведем несколько дней с моей семьей, затем навестим Джона Эша и Салли, – сказал Джозеф.

– Думаю, что ты мог бы сообщить об этом раньше, – огрызнулась Тео. – Почему наш собственный дом никогда не готов? Ты прекрасно понимаешь, что ребенок и я нуждаемся в отдыхе. Семейные визиты не помогут этому.

– Я не вижу почему, – ответил Джозеф. – Ты все лето была далеко от меня и могла бы для разнообразия уступить моим желаниям.

Чувство справедливости заставило ее замолчать. Джозеф считал себя исключительно терпеливым мужем. Через некоторое время она улыбнулась ему, извиняясь.

– Прости, что я рассердилась. Это путешествие вывело нас всех из себя. – Она вздохнула и решила переменить тему разговора, сказав первое, что пришло ей в голову: – Полагаю, что ты так ничего и не слышал о Венере?

За ее словами последовало долгое молчание. Тео удивленно взглянула на своего мужа. Они сидели в комнате на небольшом постоялом дворе в Ламбертоне. Гампи спал в своей люльке около их кровати, его отец и двоюродный брат уже ушли спать.

– Ты нашел Венеру? – она повторила, с возрастающим весельем глядя на выражение его лица.

Джозеф выглядел одновременно и довольным, и застенчивым.

– Венера сама вернулась, бедная девочка, – сказал он наконец. – Она была ужасно худа и больна. Она провела год, скрываясь в саванне. Я не представляю, как она ухитрилась там существовать. Она умоляла меня взять ее обратно.

Тео, вспомнив его неистовство, когда Венера убежала, его угрозы и клятву продать ее испанцам, сказала удивляясь:

– И ты взял ее обратно? Ты даже ее не наказал?

– Она получила хороший урок, – сказал Джозеф быстро. – Она очень много перенесла. Нужно было тебе видеть, как она целовала мои руки, выражая благодарность, слышать ее душераздирающие крики. Она сказала, что ничего больше в жизни не хочет, как служить мне и моей семье, конечно.

Тео открыла рот, чтобы протестовать, но подумала, что лучше не делать этого. Пусть Джозеф представляет себя этаким добрым, сострадательным хозяином. Возможно, девушка страдала, возможно, покаялась, и будет вести себя нормально. Однако мысль об этой гадкой рабыне, снова удобно устроившейся на их плантации, очень рассердила ее.

– Я знаю, что у тебя предубеждение против Венеры, но я подумал, что ты будешь удовлетворена тем, что я ее простил. Ты всегда проповедуешь терпение в отношении других рабов. – Хотя Джозеф хмурился, в его голосе слышалась неподдельная боль. Он потягивал виски и, отвернувшись немного, чтобы она не могла увидеть его лицо, медленно добавил:

– Иногда мне кажется, что, что бы я ни сделал, тебе не нравится.

Она быстро взглянула, тронутая его робостью:

– Ты действительно до сих пор хочешь мне угождать? Мы женаты уже три года.

– Ты кажешься такой холодной, такой равнодушной последнее время. Даже твои письма…

Она резко задержала дыхание. «О, почему, – думала она, – мы все приносим боль друг другу. Даже такой нечувствительный человек, как Джозеф, почувствовал изменения во мне. Теперь, когда я знаю, что такое любовь, я не могу больше притворяться. Однако он мой муж, отец моего ребенка. Даже если я буду несчастна, мы не должны быть несчастны оба».

Она поднялась, подошла к Джозефу, взяла его руку и прижала к своей щеке. Постепенно он расслабился, выражение его лица изменилось, став слишком знакомым. Он грубо притянул ее к себе.

«Это все, в чем заключается брак, – думала она, – терпеливая привязанность и унизительная покорность тела. Даже с Мерни это со временем превратилось бы в то же самое». Тео отчаянно цеплялась за эту теорию, как за болеутоляющее. Это дало ей возможность выдержать визиты в Клифтон и Хэгли. Это помогало ей писать радостные письма отцу, но оно потеряло свою силу, когда они третьего декабря приехали в Чарлстон. Там она снова встретила Натали, которая нашла в браке не терпимость и послушность, а страстную любовь.