— С тобой, с Вербой младшего Карела и, вероятно, с Белой Розой Граф просчитался. Остается только дневник капитана Ларуса с координатами Обители, куда Садовники хотят попасть уже очень давно. Но тут мы на шаг впереди.

Карие глаза удивленно распахиваются, не боясь жгучего мыла.

— В заметках Арчи — точка швартовки дирижабля. Но как добраться до руин монастыря знают только подобные мне, — произнося это вслух, уже понимаю следующий шаг.

— Я полечу с тобой, — вероломно считывая мысли, утверждает Клематис, а после приказывает, — отнеси меня в постель.

— Слушаю и повинуюсь, моя госпожа, — усмехаюсь, сдувая пену на чуть вздернутый, вечно лезущий всюду любопытный нос.

*

То, как он касался и отводил глаза, как желал ее в мыслях и оберегал в действиях, как укутывал в махровое полотенце и нес по лестнице в комнату, как уложил в кровать, а сам лег рядом на покрывало — успокоило Полину, подарило ощущение безопасности и контроля над своей жизнью. Если бы Гиностемма поддался ее напору и провокациям на кушетке в библиотеке или в затуманенной паром и эндорфинами ванной, вызвало бы не крепкий глубокий сон, а бессонное мытарство на границе кошмара и тяжелой истерии.

Засыпая, она погружалась в домашнее тепло своей постели, чувствовала мерное биение сердца в груди обнимавшего ее мужчины и слышала тихую убаюкивающую колыбельную, звучащую по общему на двоих повиликовому радио:

Вьются-вьются вдоль стеблей

Косы суженой моей.

Колоски, травинки, сны

Распоясанной весны.

Я б пустился с милой в пляс,

Только мой огонь угас.

Где растет усни-трава,

Там забудутся слова.

Повиликой обовьет

И с собою заберет

Сердце, что среди корней

Скрыл для суженой моей.

Женьшень

Мы немыслимы без любви. Только в ней наша жизненная сила и сам смысл существования. Смерть возлюбленной — асфиксия и яд, мучительная болезнь и злой рок, губящий нас на корню. В ней же залог обновления, преемственности рода от отца к сыну. Мучительно сознавать, что мы — последние. Мое семя породило двоих сыновей — старший силой своей превосходил всех известных, и знак его, трава бессмертия — Гиностемма, обещал долгую и счастливую жизнь. Младший же своей целительной нежностью и глубиной эмоций заслужил печать Базилика, царского растения, лечащего любые раны. И вот жена ушла, а дети мои завяли, оставив старика отца одного, неспособного даже принять покой, как единственное спасение. В чем же замысел твой, Первородная Повилика? Как постичь мне суть жизни без надежды и любви?

(из дневника Юджина Замена, отмеченного родовым знаком Пинь-Инь* (китайское название женьшеня)

Гент мы покидаем в спешке, едва солнце успело заглянуть в окна кухни и отразиться в черном ониксе свежесваренного кофе. Паническая истерия Графа передается и мне. К счастью, Лика достаточно благоразумна, чтобы остаться с семьей под присмотром верных О’Доннели людей, а месье Эрлих в должной мере подкаблучник, чтобы порыв ринуться за дочерью в неизведанное приключение так и остался в списке неосуществленных.

Повилики прощаются безмолвно, замерев в объятиях друг друга. Их внутренний диалог слышен в тревожном шелесте листвы, нервном подрагивании цветочных стеблей на аккуратных клумбах и в почтительном поклоне травинок над гравием дорожки. Осознает ли старшая, что, возможно, для младшей это билет в один конец? Мы вступаем в прямое противостояние с Орденом, и земли Словакии, пять веков назад породившие первую из нас, могут стать могилой для ныне живущих.

Наконец она отрывается от матери и идет ко мне — летящая на порывах утреннего бриза с позолотой рассветного солнца в распущенных волосах, пронзительная, как ощущение весны в промерзшем за зиму сердце. Та, на чьем плече распустился кроваво-алый клематис, предначертанный обратиться боевым веером в схватке со злом. Та, кто заснула в моих объятиях, свернувшись на груди доверчивым котенком. Молодой росток, набирающий силу, который я обязан защитить любой ценой.

Всю дорогу до аэродрома Клематис молчалива и задумчива, мне перепадают обрывки мыслей, в которых благодарность смешивается со стыдом неловкости, а в брошенных мимолетных взглядах томится ожидание — что скажет и сделает мужчина, перед которым она вчера обнажила не только тело, но и раны души? Исподволь разглядываю девчонку — синяки прошли, рана на губе затянулась, только коротко стриженные ногти напоминают о событиях минувшей ночи. Юные Повилики удивительно быстро восстанавливаются, не знай я про их природу, решил бы, что сам приложил руку к чудесному выздоровлению. Но это бред — засохшая гиностемма надежно держит в своих давно отмерших путах неполноценной жизни, не желающей признать смерть.

На вертолетной площадке нас поджидает черная стрекоза. Убедившись воочию, что я не шутил насчет частного вертолета, девчонка выпрыгивает из авто, едва успеваю запарковаться, и опрометью несется к раскрытым дверям кабины. Мне остается вытаскивать из багажника и тащить общий на двоих весьма объемный и увесистый багаж. Прислуга и грузчики не предусмотрены в штате обреченных авантюристов, а от идеи создать голема из дров и веток я отказался еще в прошлом веке.

К тому моменту, когда увешанный саквояжами, рюкзаками и ридикюлями я добираюсь до вертолета, Клематис уже хозяйничает внутри, донимая вопросами бедолагу Стэнли. Судя по хитрому прищуру зеленых глаз О’Донелли, он явно придумал, а возможно и воплотил какую-то шалость.

— Аккуратнее с обивкой, не поцарапай и постарайся не оставлять отпечатков пальцев и следов ДНК. Жвачку под сиденья не приклеивай и волосы с подголовника тщательно собери. Может хозяин и не заметит, что кто-то взял его вертушку погонять. — С суровой серьезностью наставляет ирландец, и девчонка на удивление ведется на его посредственную игру, отдергивает руку, почти коснувшуюся похожей на джойстик ручки управления.

Смотрит на меня в поиске поддержки, но, чтобы не засмеяться в голос, приходится изобразить максимальную вовлеченность в пристегивание багажа в отсеке за креслами. Мисс Эрлих очаровательно хмурится:

— Думала, он твой…

— Куда уж мне, — усмехаюсь, наслаждаясь ее замешательством. — Только и смог за сто пятьдесят лет, что обзавестись хижиной без электричества посреди леса.

— Карел, я серьезно, — злится Клематис тоже восхитительно. Румянец отлично гармонирует с цветком, выглядывающим из проймы джемпера.

— Хватит лясы точить! — вклинивается Стэнли и командным голосом распоряжается: — Занять места. Пристегнуться. Надеть наушники. Настроить третью частоту. Как слышно?

Слышно отлично, и не только низкий, рокочущий бас нашего пилота, но и сумбур девичьего потока сознания. Упорядочивается он только когда мы отрываемся от земли — Полина взрывается детским восторгом и битый час не отлипает от стекла. А я испытываю внезапное непреодолимое желание, которое не посещало меня много лет. Вытаскиваю из сумки блокнот и перьевую ручку, ту самую, что выводила профиль Тори на борту «Альбатроса», погружаю в походную чернильницу и наношу абрис изящного профиля на новый чистый лист…

*

На дозаправку путешественники приземлились в деловом районе австрийской столицы.

— А мы не опоздаем? — Полина нервно покосилась на часы.

— Куда? Не припомню, чтобы граф Кохани назначал нам время и место рандеву. — Карел с удовольствием разминал мышцы после долго перелета. — Да и потом, Вена удивительно прекрасна весной, будет настоящим преступлением против щедрой фортуны игнорировать такую возможность. Позвольте, мисс Эрлих, показать вам город Штрауса и Климта, Шредингера и Цвейга, — мужчина легко выпрыгнул из вертолета и протянул Полине руку в приглашающем жесте.

Город дворцов, вальса и небрежно потерянных бриллиантов встречал гостей солнцем и людным оживлением. На центральной Грабен* (пешеходная улица в историческом центре Вены) среди глазеющих по сторонам туристов и равнодушных к красотам, спешащих по своим делам местных, Полина замерла, задрав голову и разинув рот от восторга. Гармоничная и пестрая, современная и старинная, но неизменная в своей роскошности столица красовалась перед новоприбывшими. Приветствуя гостей, маленький оркестр заиграл старинную мелодию. Карел просиял: