"Об этом он не говорил"

Я пожал плечами: "Тебе это зачем? То, что ты его не любишь я знаю точно"

Ромашка кинула полотенце на стойку и развернулась ко мне.

"Надоело всё"

Она почти кричала, и её огромные серые взрослые глаза смотрели в упор, без привычного кокетства. Я видел все стадии ромашкиного взросления. Нежные бутончики в её глазах распустились. Их сияние стало ярким и бесстыдным. Теперь они подвяли и забурели по краям. Пересохшие лепестки бесшумно осыпались к моим ногам.

История взросления всегда грустна. Люди – жалкие бабочки. Наши коконы полны шипов и крючьев. Мы вылезаем из них, покрытые шрамами и расползаемся по норам, так и не сумев расправить порванные в лохмотья крылья. Небо не для нас.

Через полчаса две покалеченных бабочки, сидя на горячем парапете, провожали садящееся в море солнце. Привычная с детства красота не трогала душу. Говорить было не о чем. Сезон закончился и люди разъехались по своим городам, а нас, как мишуру после праздника, распихают по коробкам до следующего сезона. Губы Ромашки еле заметно шевелились, вели неслышный диалог. Я не мешал. Будто услышав мои мысли, она повернулась.

"Поеду"

Я пожал плечами.

"Не хочу вот так каждый год. Будто жизнь прошла."

Она обняла меня

"Спасибо за всё"

и чмокнула в щёку.

Позже, при свете фонарей, мы перетаскали запакованные коробки и разобранную мебель в грузовики. Бар закрылся, Севастополь схлопнулся в своих границах до следующего лета. А самолётом в столицу улетала бабочка с разорванными крыльями, чтобы больше не возвращаться.

Я был лучшим учеником класса, всю школу одни пятёрки. Любая четвёрка – дома пилка дров, в два голоса:

“Четвёрка хуже двойки! Двойка – просто не знал, четвёрка – значит кто-то знает лучше тебя… Он тебя за пояс заткнёт…”

“Будешь так и дальше учиться – пролетишь мимо института, будешь дворником, улицы мести…”

“Ты должен получить золотую медаль…”

“Ты должен быть лучшим…”

“Не поступишь – загремишь в армию, отправят в Афган…”

“Не поступишь… барабанная дробь… прямая дорога в ПТУ”

Жуть.

Знакомые обороты?

Зловещие предсказания начали сбываться

Медаль пала в неравной борьбе озабоченной классухи с моим пубертатом. В выбранный институт с первого раза не поступил. В запасной вариант тоже. И всё бы ладно, год поработаю, поступлю со второго раза, но есть одно осложнение: пенсия по утере кормильца, которую платят только во время учёбы. Какие-никакие, но деньги. Мама напрягла знакомых, и впихнула меня в ПТУ, учиться на телемастера. Чтобы пенсию не потерять.

Я и ПТУ… Я! и пту… Каким высокомерным болваном я был…

И вот первый день…

Знаете, как я это себе представлял? Такой холёный домашний кот, которого кинули на помойку, в центр бродячей кошачьей стаи. Пэтэушники. Такие хулиганы-вырожденцы, обязательно с беломориной, прилипшей к откляченной нижней губе. И, обязательно, в клешах и кепке. В Советском Союзе не особо старались повысить престиж средне-специального образования.

Ожидание ≠ реальность

Забегая вперёд, там, в фазанке 1 был, наверное, самый весёлый год в моей жизни. У нас была крутая и очень дружная группа под руководством мастака Ситыча. Подслеповатого, глухого, чего ещё желать студенту?

Не успели мы особо раззнакомиться, как нас отправили в совхоз собирать виноград. Я не был привычен к ручному труду. У нас не было дачи, и мои родные гордились этим. Мы, городские, руки в земле пачкать не будем. Дачи у частников, машины тоже. Слово “частник” произносилось с презрением и плохо скрытой завистью. Снобизм временами принимает причудливые формы.

Как-то я не подумал об этой советской традиции.

Сейчас в кандалах наше ПТУ погонят на плантации, и Ситыч на гнедом коне будет гарцевать по полю и бить нагайкой по нашим мокрым от пота спинам. Я был угрюм, остальные нет. Подошёл к нашим. Феликс травил байки про Банана, пацана из нашей группы. Это как мальчик Бананан из фильма Асса, только на один слог короче. Банан косил под Рому Рябцева, разговаривал чуть в нос, почему-то это считалось круто.

Под “…а остров оказался обитаемым, и когда корабль спасателей подошёл к берегу, в воздухе уже пахло жареным б(Б)ананом”

Все грохнули, Банан насупился, а я понял, что, наверное, ничего страшного во всём этом нет.

Подогнали автобусы, старые раздолбанные ЛАЗы. Нас было так много, что мест не хватало. В открытые двери нашего ЛАЗика просунулся Ситыч. Держа очки перед глазами, он оглядел салон. Высунулся наружу:

– Нет свободных мест всё занято.

Под окнами автобуса стояла стайка девчонок-электромонтажниц. Мы возбуждённо загалдели:

– Пусть залазят!

– Место уступлю!

– На коленках посидят!

Ситыч замахал на нас руками:

– Хватит галдеть! Один автобус поломался, не доехал. Потеснимся?

– Конечно! – заорали мы.

Девчонки полезли в автобус. Одна из них, маленькая, похожая на Румянцеву в фильме “Девчата”, только с залитым лаком начёсом, остановилась возле меня. Я подскочил, говорю:

– Садись, я постою.

Она сверкнула белозубо, сморщила веснушчатый нос:

– Сиди. Возьмёшь на ручки?

– Залезай.

Она без разговоров прыгнула на моё правое колено, обхватила за шею:

– Я Дейчева. Света

“Опять Света…” – подумал я.

Автобус запрыгал на ухабах, Света на моём колене, взвизгивая на особо крутых подлётах. Всю дорогу до Андреевки я прижимал её к груди, чтобы не улетела вслед за моей недавней грустью.

Как ни старался бесноватый Горбачёв вырубить все виноградники в Крыму, а на мой век хватило. Казалось бы, какое отношение к алкоголизму имеют уникальные сорта винограда, из которых делают элитные вина… Но властный голос сказал: “Анкор!”. Горби послушно прыгнул через палочку, и подставил холку под ласковую руку хозяина, радостно виляя хвостом. Конкурента убрали: мелочь, а приятно. А наши виноградари сплюнули и пошли восстанавливать всё, в очередной раз уничтоженное. О выброшенном на помойку истории президенте в Крыму вряд ли кто-то жалел.

Конечно, мы думали: «Эх, сейчас как нажрёмся винограда!»

Конечно, совхозники снисходительно улыбнулись в усы.

Нас послали на уборку самых ординарных сортов: ркацители и изабеллы. Первый был на редкость кислым, от второго характерный привкус и запах не выветривался никогда. Оба в промышленных масштабах потребления вызывали жуткую изжогу и прочие проблемы с пищеварением.

Неподалёку были виноградники с элитными “Победой” и “Кардиналом”, но нас туда не пускали. От бесплатной раб. силы ценный продукт охраняли вполне делового видя дядьки с ружьями, заряженными солью. Мы так думали. К счастью, никто это своими мягкими тканями так и не проверил.

Автобусы остановились на заасфальтированной площадке перед трёхэтажным пансионатом. Нас построили. Ситыч, щуря слепые глаза прошёл вдоль строя, выкрикивая наши фамилии, мы поочерёдно “якали”.

“Потому что дисциплина должна быть!” – говорил Ситыч, торжественно вздымая указательный палец.

Мы согласно кивали: кому, как не нам об этом знать.

Перекличка закончилась, в дороге ни усушки, ни утруски, все доехали до конечного пункта. Пересчитанные девчонки ускакали в пансионат. Их равномерно расселили по трём этажам, а мы на месте сразу оценили удобство перемещения до третьего по балконам без всяких акробатических навыков.

Сверкнула мне на прощанье улыбкой Светка Дейчева, прежде чем скрыться за углом. Я помахал ей рукой. Ну совсем не мой типаж. Ну вот ни капельки. Если не считать, что любовью нежною люблю девчонок живых и чуть сумасшедших. А тут всё присутствовало в превосходной степени.

Нас нестройной колонной пригнали на площадку, заросшую прижухлой за лето травой. По периметру стояло три плацкартных вагона на кирпичных подставках вместо колёс. Вместо некоторых окон зияли дыры, но это совхозников не парило. Пейзаж не вдохновлял. Зелень с кипарисами и магнолиями – это где-то там, в женском царстве ловких пальчиков электромонтажниц, расправляющих чистые простыни на кроватях с полированными спинками.