Золотарев танцующей походкой подошел к краю котлована и объявил зычным голосом:

– Товарищи заключенные!

Люди прервали работу и задрали головы.

– Простите, что беспокою, – дружелюбно провозгласил бригадир. – Вы славно потрудились на благо Советской Родины. Теперь ваши тела послужат пищей для ползущих отроков донной матушки. Именем ее я приговариваю вас к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Еще раз спасибо.

Золотарев отошел к задыхающемуся Ярцеву, а безучастные солдаты шагнули вперед.

– Ну и денек, товарищ главный.

Ярцев таращился в пустоту. Он не слышал Золотарева, не слышал, как затрещали винтовки, шпигуя свинцом беспомощных зэков. В его ушах звучала музыка Ахерона. В его черепе загорались звезды, и звезды были дырами, и что-то огромное смотрело на Ярцева из дыр.

А внизу шевельнулись тени. Алая кровь текла в грязь, распаляя аппетит охотников, ливень омывал трупы. Извивающаяся скверна полезла по кочкам, чтобы пировать в ревущей ночи.

1938

Глеб Аникеев родился не в то время. Совершенно не в то.

Ему бы Гражданскую войну застать. Как отцу, который в восемнадцатом добровольцем на Южный фронт ушел и сражался под Киевом. Восемнадцатый год был переворотным – Революция навсегда изменила мир. Подумать только, в царской России никто слыхом не слыхивал про Р’Льех, Дагона и Старцев, астрономы открыли планету Юггот за полгода до взятия Зимнего. А потом случилось то, что занудный учитель истории называл Сдвигом. У Сдвига была конкретная дата, и забывший ее Аникеев схлопотал двойку, но теперь он вызубрил: ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля. Именно тогда, в одночасье на карте страны появились новые реки и горы. Антибольшевистское восстание в Ярославле захлебнулось в крови и плазме. Барон Унгерн присягнул на верность Хастуру и стал полубогом, превратившим Ургу в храм каннибалов. Ленин признал, что появляющиеся тут и там книги с тайными знаниями могут быть полезны пролетариату в его борьбе с прежним миром. Сколько всего случилось летом восемнадцатого года! Только Глеба Аникеева не случилось.

Сидя в зарослях смородины, Глеб представлял себя гарцующим на жеребце. Красивый шрам рассекает волевое лицо, сабля в ножнах, верный наган в кобуре. Попасть в красную конницу было делом непростым, но сам замкомполка Буденный сказал: «И что, что ему двенадцать? Он воин, который принесет нам победу!»

Глеб улыбнулся – грезам, Буденному, запыленной степи. В мечтах он палил из пулемета по петлюровцам, и скачущий на ракообразном чудище Махно был убит его пулей. Сколько ми-го, сколько деникинцев положил он на полях сражений! В славном восемнадцатом, за восемь лет до своего рождения…

Глеб воздел глаза к небу, точно высматривал богов, наказавших его скучной жизнью. Над провинциальным городишкой просом распылись звезды, и луна напоминала белую женскую ягодицу. Вчера Глеб прокрался к бане и подглядывал за парящимися бабами, пока не был пойман с поличным разъяренным банщиком. Правое ухо до сих пор больше левого…

– Аникеев!

– Тс-с! Тут!

Глеб вылез из смородины и пожал руку Мишке Аверьянову. В полутьме их можно было принять за братьев: оба тощие, лопоухие и наголо бритые после педикулеза.

– Думал, тебя не отпустят, – сказал Мишка. Он был отличником, но, как говорили в классе, «попал под дурное влияние Аникеева». Глебу давались литература и русский язык, Никаноровна расхваливала его сочинения и прочила карьеру прозаика. Но по остальным предметам он плавал, математика и иностранный язык – язык акло – никак не давались. А Мишка чирикал по-глубоководному, собирался после школы поступать в мореходку, а туда без акло никак.

– Кто у них спрашивал, – развязно сказал Глеб и воровато огляделся. – Потопали, пока не засекли.

Мальчики двинулись по пустынной улице, уклоняясь от фонарей.

– Взял?

Мишка похлопал по портфелю, который нес, словно собирался на ночной урок.

– Все здесь. А ты правда, ну, голых тетенек смотрел?

– Смотрел, – самодовольно подтвердил Глеб.

– Старух небось?

– Не старше двадцати.

– Врешь!

– Ч… – Глеб осекся, не стал говорить «честное пионерское»: в бане не было никого моложе пятидесяти. Бабка Тома да бабка Лукерия. Глеб был выдумщиком, но не клялся почем зря.

– Чего б мне врать.

– И как у них? – В сумерках глаза Мишки вспыхнули. – Так или так?

– Так.

– Врешь!

– Честное пионерское.

– Ух ты!

Они прошли мимо заколоченной избы «Торгсина». Во время коллективизации мама сдала туда столовое серебро и золотую трофейную ракушку, которую отец снял с убитого беляка. Взамен Аникеевым выдали три кило муки и конфету для Глеба.

– Ничего, – сказал Мишка. – У меня этих баб знаешь сколько будет! Бабы любят моряков.

– А я воевать пойду, – сказал Глеб. – Героем стану.

– Это где?

– Батя говорит, немцы нападут.

– Не. Чего б им нападать?

– На Австрию же напали.

– То Австрия, а у нас в «Ленинке» столько тайных книг, что мы их у границы испепелим.

– У них тоже книги есть… – Сдвиг – взрослые не объясняли, сами не знали почему – затронул лишь территорию, которая позже стала Советским Союзом, от Украины до Берингова пролива, от мыса Челюскин до Туркменской Республики. Ничего подобного не было ни в США, ни в Бразилии. Но знания распространялись сквозь охраняемые кордоны; белые эмигранты вывозили в Европу потрепанные томики, иностранные шпионы охотились за гримуарами, африканские царьки и диктаторы «цивилизованных» государств мечтали о заступничестве Древних, а глубоководные эмигрировали без дозволения пограничников. Глеб решил, что, если не будет войны, он пойдет в НКВД бороться с прислужниками недобитых космических божков.

– Не нападет, – сказал Мишка уверенно. – Гитлер их помер, заживо сгорел, пока они там экспериментировали с измерениями. А новый их вождь, как его… Гиммлер. Он восхищается нашей страной и хочет построить такую же: где колдовство поставлено на службу прогрессу!

– Придурки они, – возразил Глеб. – Ненавидят евреев, цыган, амфибий. Нет, будет война. Обязательно. А я буду героем.

Они свернули на окраинную улочку и замедлили шаг. Церковь возвышалась за пиками уродливого сорняка. Покривившаяся, потемневшая, с дырявой маковкой без креста, она источала потаенную угрозу, как тигр, про которого не знаешь, убил его выстрелом, или он притворяется дохлым и готов атаковать. Глеб коснулся виска, словно поправлял пробковый шлем.

– Стоит, зараза…

– Говорят, в ней ночами службу служат.

– Милиционеры бы не допустили…

– А что они попишут? Поп, когда церкви отменили, внутри заперся, до сих пор там. Жгли – не горит. Двери выбили, чтобы добро в пользу голодающих забрать, – три человека с ума сошли. Так и сидят в ростовском дурдоме, про богов канючат. Храм теперь Азатотий. Его легче не замечать.

– Но мы-то заметили. – Глеб хлопнул Мишку по плечу, не столько его, сколько себя подбадривая. – Назад ходу нет. Действуем по плану?

Мишка сглотнул.

– Как скажешь…

Сорняк цеплялся за одежду, хлестал по щекам. Вымахал в человеческий рост, что тростник, что те овощи, которые зреют вокруг воронок, испускающих дым цвета иных миров. Мальчики ломали стебли и таранили препятствия, пробиваясь вглубь дурнины. Заросли выпускали тучи мошкары, а земля была скользкой и липкой.

– Ничего-ничего, – бормотал Глеб.

На церковь они буквально напоролись. Она оказалась куда ближе, чем Глеб предполагал. Осклизлая стена напрыгнула из сорняка. Возле нее было не продохнуть от мошек, и запах, витающий в воздухе… так смердит мертвечина, пару дней пролежавшая на дороге.

– Может – ну его? – предложил Мишка.

– Дело хозяйское, – сказал Глеб. – Хочешь – возвращайся. Только газету дай.