Золотарев…

Забывшись, Заяц укололся острием ножа. Пососал палец, чувствуя привкус крови.

Вечером они, как обычно, копали котлован. Зэки использовали лопаты и кирки, привилегированная команда земснаряда – буровую установку, пульпопровод и раствор, вымывающий из скважины отходы. Заяц с ужасом думал о том, что их, экипаж «Ласточки», прочие заключенные ненавидят. Ему даже приснилось, что его убили – не монстры, не конвоиры, а усталый пленник-гидравлик. Подошел и сунул в печень заточку.

Жизнь Зайца сложилась так, что за восемнадцать лет он ни разу не видел мертвых людей вблизи. Только соседских старух и стариков в гробах – мельком, издали. А теперь… это не война, хуже войны. Забой скота. Крики раненых, извивающиеся в жиже тела. Кто-то пытался плыть к судну, как к спасительной шлюпке, но чудовища настигали в воде. Оплетенные щупальцами бедолаги напоминали кадры из «Двадцати тысяч лье под водой» – экранизации Жюля Верна с Галиной Печорской в роли Жаклин Тюссо. Заяц смотрел этот фильм пять раз. Однажды студентам училища технического флота предложили поработать на земснаряде. Он согласился первым. На «Ласточке» его ласково называли Юнгой.

Весной, когда все еще было нормально, когда работа имела смысл, никто никого не убивал, а Ярцев, ныне порабощенный Гиммлером Золотаревым, приносил на судно халву и колбасы – угощал экипаж, – Заяц задал старшему коллеге Кандыбе вопрос. Разглядывая с палубы трудящийся спецконтингент и охранников с овчарками, он спросил:

– А зэки бунтуют?

– Ты про что? Антисоветчиной веет, Юнга.

– Просто интересно. Их вон – много. Охранников меньше, ясно. Да, у них оружие, кто-то погибнет, но другие завладеют винтовками и автоматами.

– А дальше что? Вернутся попутками по домам, устроятся на работы и заведут семьи?

– Ага, идиотский вопрос, – согласился Заяц.

Их и сейчас, после стольких вечерних кормлений, было больше. К тому же «нормальных» конвоиров казнили, как и всех прочих, и постреляли сторожевых собак. Заяц посчитал: уцелели тридцать вохровцев. И эти тридцать… они не спали. Никогда. И были выносливы и сильны. Но даже если вообразить, что пленники сумеют снести кордон, втоптать гадов в грязь, им ни за что не справиться с чудовищами.

В темноте образы скользких тварей, крадущихся по склонам котлована, впились в мозг Зайца. Они и сейчас там, за хлипкими кирпичными стенами, за бетоном шандоров, в темноте между ряжами. И, как ни парадоксально – этому слову Зайца научил багермейстер, – рабский труд защищал пленников и от монстров тоже.

«А что делать? – заворочался Заяц. – Ждать смерти?»

Монстры были быстры. Но Заяц… почему Заяц? Из-за фамилии? Зайцев, Зайченко, Зайко? Нет, его фамилия была Петров. А Зайцем его прозвали в школе за невероятную скорость, которую умели развивать его длинные ноги.

Как давно он не бегал… сквозь лес… к свободе… Он видел, как на горе появляются словно грибы после дождя опоры ЛЭПа. Те, кто их ставит, – нормальные люди – совсем близко. Не представляют, что творится на берегу Ахерона…

Нет, Заяц не будет ждать. Он вспомнил, как вечером Золотарев явился к котловану – его сопровождали похожий на робота Енин и мерзкая тетка по имени Стешка. Золотарев объявил, что на сегодня работа закончена, жертвоприношения отменяются, разрешен, нет, настоятельно рекомендован душ, и завтрашний день объявляется выходным. Заяц не поверил бы, если бы не видел своими глазами: многие пленники улыбались. А кто-то зааплодировал бригадиру. Не марионетка. Обычный человек.

Заяц встал с нар – накрытого мешковиной поддона. Из худой подушки вынул газетный сверток. Управляясь с буровыми трубами, он мысленно квалифицировал врага. Шогготы – так он назвал чудовищ, в честь протоплазменных зверей, обитающих в той части Антарктиды, которую присоединил к себе Советский Союз. Марионетки – тупоголовые слуги Золотарева. Конвоиры, капитан Енин, Ярцев. Но повариха Стешка не походила на марионетку, она словно бы добровольно творила все эти мерзости. На прошлой неделе полоснула кухонным ножом по лицу инженера, подавившегося ее червивой кашей. И Золотарев, безусловно, не был марионеткой.

А еще…

«Не думай об этом, не сейчас, не ночью…»

Еще была матушка, которую бригадир упоминал вскользь.

У Зайца заныло в желудке. Попросились обратно концлагерные харчи. Выдумка сумасшедшего Золотарева или реальная матка, породившая шогготов…

«Что мы копаем?»

Заяц на ощупь добрался до нужных нар.

– Егорыч…

– А?..

– Егорыч, проснись.

Багермейстер шевельнулся. Главный на земснаряде, батька всему экипажу, за недели ада он постарел лет на десять, и Заяц иногда замечал, как багермейстер трет грудь с левой стороны.

– Юнга? Ты чего?

– Егорыч, я сбегу.

– Брось. Спи.

– Егорыч, я твердо решил.

Багермейстер сел на нарах.

– Окстись. Я тебя хоронить не буду. Другие пытались, где они?

– У других не было плана. Рванули с котлована – получили в спину.

– А у тебя план?

– Ну.

– Говори.

Заяц почти прижался щекой к бороде Егорыча.

– Завтра выходной. Прилетят какие-то столичные артисты.

– Ничем они не помогут, – вздохнул багермейстер. – А если станешь им правду рассказывать, что тут да как, их кокнут вместе с тобой, и концы в Ахерон.

– Я раньше убегу. До концерта. Егорыч, в душевой ниша есть, закрытая фанерой. В ней – чекушка, видно, чья-то нычка. Я в нишу помещаюсь.

– Не понял…

– Егорыч, когда нас поведут на концерт, подними у выхода шум. Скажи, пацан сбежал, скажи, только что рванул за угол, туда, где автопарк. И непременно с конвоирами иди, покажи, куда я побежал.

– А дальше?

– Вот сверток, спрячь. В нем пальцы.

– Пальцы?

– Человеческие, я нашел в грязи. Высыпь их незаметно на траву и покажи конвою. Мол, все, что от пацана осталось.

– А ты, значит, в душевой?

– Да. У конвоя – концерт, они не станут шум поднимать. Как все уйдут, я из завода выберусь, и в лес.

– А пальцы чужие зачем? Ты свои оставишь. Там же твари!

– Я сбегу, Егорыч. Прорвусь и позову на помощь. Вниз по течению есть поселок, а на горе – мужики, которые ЛЭП ставят. – Заяц схватил багермейстера за плечо и прошептал ему в ухо, леденея от страха: – Я прорвусь, только ты в меня верь. Сильно верь, хорошо?

– Я лысею, – сказал Кеша.

– Не выдумывай.

– Вот же. – Он склонился к зеркалу.

– Ты не лысеешь, милый.

– Точно? Посмотри. Дай я отдерну штору.

Кеша потянул за ткань. Снаружи к окну прижимался папа Агнии Кукушкиной.

– Чем это воняет? – спросил он.

Галя резко проснулась, морщась от шума. Глянула в иллюминатор, на зеленое, желтое, синее покрывало тайги.

«Надо же. Уснула под грохот пропеллера. И гад приснился. Оба гада».

Бывший муж не доработал. Мог бы состряпать все так, чтоб к пункту назначения Галя шла пешком, но из Якутска ее забрал большой грузовой вертолет. В вертолет набились местные музыканты. Балалаечники, гармонисты расселись по ящикам с подарками для гидромеханизаторов. Везли сгущенное молоко, сахар, лимоны, папиросы, печенье, леща в томате.

– Докатилась.

– Что вы говорите, Галина Юрьевна? – Администратор, москвич, подпрыгивал на чемодане с Галиными вещами. Весь круглый – живот, глаза, лысая головенка. Фамилия подходящая: Бубликов.

– Говорю, красота.

– О! Первостепенная красота!

Провинциальные музыканты откровенно таращились на столичную звезду, пихали друг друга локтями, подмигивали. Галя отвернулась к иллюминатору. Внизу петлял Ахерон. Темный, темнее утеса, тянущегося по левую сторону. Сопки, гольцы, гранит, искры слюды. Красиво? Да. Но красота эта суровая, мрачная… опасная. Даже сейчас, когда солнце палит и на небе барашки облачков. А ночью?

– Завтра во сколько? – спросила Галя Бубликова.

– Что?

– Во сколько завтра в Якутск?

– В семь!

– Хорошо.

Вертолет пошел на посадку. Завис над плоской вершиной серой, с каменными осыпями, горки и мягко приземлился.