Вообще отец говорил по-простонародному, образно. Короткие фразы сдабривал крепким словцом. Одним словом, стиль его речей был отнюдь не салонный, но мне он нравился своей искренностью и ясностью.

В 1869 году отец вышел в отставку с чином майора.

Когда происходила Русско-турецкая война 1877–1878 годов, отцу шел уже 70-й год. Он, заметно для окружающих, заскучал. Становился все более молчаливым, угрюмым, не находил себе места. Наконец, втайне от жены, подал прошение о поступлении вновь на действительную службу. Мы об этом узнали, когда продолжительное время спустя начальник гарнизона прислал на наш домашний адрес отношение: майору Минбашибекову отправиться в крепость Новогеорги-евск для формирования запасного батальона, с которым ему надлежало отправиться на театр войны. За этим последовали слёзы и упрёки матери, оказавшиеся напрасными — война кончилась.

А теперь о материальном. Детство мое прошло под знаком большой нужды. Отец получал пенсию в размере 36 рублей в месяц. На эти средства должна была существовать семья из пяти человек: отец, мать, бабушка, я и нянька. Нужда загнала нас в деревню, где жить было дешевле и разместиться можно было свободнее. Но к шести годам мне нужно было поступать в школу, и мы переехали в V, в тёмную квартиру, состоящую из двух комнат, чуланчика и кухни.

Пенсии, конечно, не хватало. Каждый месяц, перед получкой, отец, мучаясь — пару дней собирался, прежде чем отправиться к заимодавцу, — "подзанимал" у знакомых 5—10 рублей. 1-го числа долг неизменно уплачивался с тем, чтобы к концу месяца начинать сказку с начала.

Учился я старательно. Сначала в городской школе, а потом в реальном училище. Дальний мой офицерский путь всем известен: юнкерское училище, 1-й Стрелковый полк, квартировавший в Р., 153-й пехотный Бакинской полк.

Напоследок ещё несколько слов об отце.

Меня отец не "поучал", не "наставлял". Не в его характере это было. Его рассказы про себя и про людей обнаруживали в нем душевную ясность, прямолинейную, честность, яркий протест против всякой человеческой неправды и стоическое отношение ко всяким жизненным невзгодам. Наверное, поэтому они так глубоко западали в мою душу.

Невзирая на возраст, был он здоров и крепок. Только последние годы жизни стал страдать болями в желудке. Лечиться не на что было, да и не привык он обращаться к врачам. Пользовался несколько лет подряд каким-то народным средством. К весне 1885 года отец не вставал уже с постели: сильные боли и постоянная икота. Он едва мог говорить. В конце концов врач определил у него рак желудка.

О близкой смерти отец говорил часто и спокойно. Высказывал желание помереть в страстную пятницу, часто и подолгу молился, и Господь исполнил его желание. Помню по сей день его последнее: "Скоро я умру. Оставляю тебя, милый, и мать твою в нужде. Но ты не печалься — Бог не оставит вас. Будь только честным человеком, трудись и береги мать, а все остальное само приложится. Я своей жизнью доволен. За все благодарю Творца. Об одном только сожалею: не дождался твоих офицерских погон".

Для могильной плиты приятель отца, ротмистр Р., составил надпись: "Он боялся Бога, любил людей и не помнил зла". Вот такая вот мы аристократия, господин Ковших…

Минбашибеков говорил, а я тем временем таскал из прихожей разную хорошо пахнущую снедь, пыльные бутылки со сладким немецким вином и жидким французским коньяком, а также пахнущие типографской краской вороха газет. Мне помогал присланный из штаба русский человек совершенно лакейского вида. Такой даже имени своего не пожелает назвать и охотно отзывается на "эй, ты!".

Ковших руководил нами. Тараторил, что твоя весенняя сорока:

— Э-э-э… ты расставь всё это… разложи… каждому из господ предложи… Всё, что смог достать, господа! Заказать что-либо нынче невозможно — почта работает с перебоями, цензура, военное положение и всё такое… Но кое-что и в такое время возможно. Господин Масловский, ну что же вы? Прошу, придвигайтесь поближе к нашему шалашу. Лебедев, разливай. Ах, ти, морда! Ну, пшёл! Ступай же, милый…

Температура этого шпака касалась не только нас, почитавшихся им за самых распоследних трактирных лакеев. Господам офицерам также уделялось внимание. Этим героям Саракамыша, участникам стычек на вечно немирном Кавказском театре, доставалось от него полной мерой. Ковших, со свойственной всем евреям плутовской задушевностью, считал себя ровней нашим героям и войсководителям. Да что греха таить, Ковших почитал себя одним из них. Отцы же наши офицеры, в силу особливой своей воспитанности и высокой образованности, соблюдали по отношению к купцу первой гильдии и почётному гражданину города Кострома — Господь один ведает, в каком краю могущественной русской земли город этот расположен, — особый офицерский аппетит, то есть делали вод, будто говорливая ретивость Ковшиха их ушам хороша и приятна.

Напитки за неимением иной посуды разливали в большие рюмки резного стекла тюльпанной формы. Из таких рюмок турки пьют чай в их турецких чайханах. Вот черти! Выкид у таких рюмок получается большой, а оттого господа офицеры быстро захмелели, при этом из глаз черкесов 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков аппетит офицерской воспитанности совершенно ушёл, зато появился озорной блеск. Старший из бородачей, адресуясь к тараторке-Ковшиху, самым наглым образом лезшему в офицеры, поигрывал скулой особенно. Их благородие поручик это положение мигом ухватил за основание хвоста. И дело пустилось вскачь к самому изобретательству.

— Наступление зимой, по колено в снегу… — рассуждал Ковших. — Хорошо ли это? Правильно ли? Я постоянно думаю о нашем русском солдате. Господь мой всемогущий! Если температура опускается ниже минус шестнадцати по Реомюру, то вероятность смерти от переохлаждения возрастает по сравнению с вероятностью смерти от случайной пули!

— Не далее как вчера, мы с тобой кружили над Чобан-деде в облаках шрапнельных осколков. Сколько было по Реомюру? — возразил их благородие Мейер.

— Минус семнадцать по Цельсию, — быстро ответил их превосходительство полковник Масловский.

— То-то и оно, Адам. Минус семнадцать по Цельсию, а от тебя пар валил. Не со страха ли такая повышенная потливость? Или ты так пылко желал гибели всем туркам, что твой организм требовал дополнительного охлаждения и в двадцатиградусный мороз?

Не желая считаться трусом, Ковших, по еврейскому обыкновению, быстренько переставил разговор на иные рельсы:

— Война, конечно, большое зло, — объявил он. — В том смысле, что для торговли большая помеха. Например, в данный момент буквально всё Чёрное море усыпано турецкими минами. Даже каботажное плавание вдоль берегов представляет некоторую опасность. Не далее как этим летом, я лично побывал по торговым делам в Трабзоне. Добирался очень тяжело и долго. Кроме того, у меня лично возникают сомнения относительно целесообразности ведения военной кампании зимой. Сам я мёрз ужасно, летая с Мейером над заснеженными горами. Только страхом единым и согревался. Господь мой всемогущий! Да что там я? Сколько православного народа перемёрзло! О турках я, разумеется, не беспокоюсь.

— По торговым делам? В Трабзоне? — с заметным нажимом переспросил его превосходительство полковник Масловский.

— Торговец? Может быть, ростовщик? — усы его превосходительства полковника Пирумова грозно шевелились.

Ковших с воистину еврейским проворством новым зарядом болтовни отражал непростые вопросы господ офицеров, словно в конг-конг какой-нибудь играючи.

— Тю! Берите ниже, господин Даниэль-бек, — взры-чала одна из черкесок. — Где торговец, там и шпион. Трабзон — турецкий порт, где этот господчик каким-то образом сначала оказался в военное время, а потом, меж каменьев и скал ужом просочившись, наново в расположении Кавказской армии оказался. На аэропланах тут кружится. Всё уж знает, везде разнюхал, в офицерское собрание втёрся!..

Борода над воротом черкески встала дыбом, и вопрос об изобретательстве также возвысился.