– Это ты, Потапыч, про любовь говоришь или про здоровье?

– И про здоровье и про любовь тоже. Как же без любви-то?

– Многие живут и без нее. И ничего себе, живут, не жалуются.

– Может, кто и живет, только что это за жизнь…

– А ты любвеобильный был в молодости?

– Почему в молодости? Это только молодым думается, что любовь только в молодости бывает, а в старости только болячки одни. Может, так оно с кем и случается, да только значит это, что любви настоящей на самом деле нет.

– А как же тогда отличить настоящую от ненастоящей?

– Настоящая любовь в сердце на всю жизнь, а коль остывает быстро, значит и ненастоящая.

– Из твоих слов следует, что определить это можно только на старости лет. А пораньше нельзя как-нибудь узнать?

– Может и можно, только я такого способа не знаю. Все, что могу сказать – слушай сердце свое, оно подскажет.

«Вот я попал! – подумал Ян. – У меня работа горит, а они тут беседы про любовь завели. Ну с девчонкой и так все понятно, а старик-то куда! Ему уже о душе думать надо, а он про любовь…»

– Да, Потапыч, что-то ты туманно излагаешь, – продолжала разговор Ольга, – А у тебя любовь была, та самая настоящая, которую ты имеешь ввиду?

– Была. Да и есть до сих пор, хотя любимой моей нет уже в живых.

– А расскажи-ка нам про эту свою любовь настоящую. – сказала Ольга, удобно устраиваясь на единственном чистом стуле в мастерской, видимо и вовсе раздумав уходить.

«И зачем только я ее просил о помощи, – подумал Ян, – с девушками всегда так. Ты просишь их об одном, а они думают совсем о другом. Вот и сейчас тоже. Черт дернул меня за язык! Шла бы себе по своим делам. А теперь, вместо помощи, вечер воспоминаний пенсионеров тут устроила. Как со старика теперь голову лепить, если у него лицо каждую минуту меняется и губы шевелятся!»

Старик задумался, доставая с дальних полок главные сокровища своей памяти, и осторожно сдувая с них пыль. Лицо его постепенно оживало и даже молодело, расцветая как иерихонская роза.

– Очень я умереть боялся, когда на фронт пошел. Я, конечно, скрывал этот страх от всех. Я ведь Родину защищал и не должен был бояться, никто не должен был. Но мне все-таки было обидно: молодой, совсем мальчишка, только школу закончил, восемнадцать годков исполнилось. Хотелось пожить еще, – а тут война. Иди и умирай, и никого, кроме матери, это не волнует.

Была надежда, конечно, что выживу, но уж больно маленькая. А как в первый бой попал, то и надежды не осталось. Готовили нас быстро, еле успевали стрелять научить, гранаты кидать, да окопы копать. И сразу под Сталинград.

Мы бежали вперед толпой, ничего не различая вокруг, кроме отдельных силуэтов и вспышек. Все было в дыму и пыли. Падали снаряды, падали люди. И я тоже упал, запнулся о кочку. Хотел встать, но тут меня как обдало огнем. Снаряд разорвался совсем рядом, в нескольких шагах от меня. Если б я не запнулся, прямо в меня и угодил бы!

Я почувствовал сильную боль в ногах и груди, начал задыхаться. Подумал тогда: «Вот она какая, эта смерть». И мне вдруг так стало жаль себя. Боль была нестерпимая, и я разревелся как ребенок. Мне уже было все равно, увидит кто слезы мои или нет.

А потом боль прошла. Я уже ничего не чувствовал, кроме освобождения. Боль отступила, а вместе с ней и страх, и жалость к себе. Тогда я подумал, что может, и не так плоха эта смерть. Может, и хорошо, что я умер так быстро.

Вся моя коротенькая жизнь пронеслась перед глазами. Я улыбнулся про себя и подумал: «Пусть так оно и будет. Ничего плохого людям я не сделал, даже убить на войне никого не успел, а долг перед Родиной выполнил – умер с честью и со спокойной совестью. Маму вот только жалко…»

Когда очнулся – вижу перед собой глаза, как в тумане, большие такие, карие, добрые. Подумал, что ангел на меня смотрит уже на том свете. Раньше думал, что ангелы все сплошь голубоглазые и светловолосые, как в церквях да на иконах, а мне темноглазый попался. Вот ведь какая штука! А от ангела такая благодать исходит, что на словах передать невозможно.

Тут ангел мой погладил меня по голове ласково и улыбнулся.

– Ну что, боец, оклемался, – говорит, – теперь нас всех переживешь, раз на том свете не пришелся.

Тут сознание стало возвращаться ко мне. Понял, что ангел мой из плоти и крови, а меня пожить еще вернули. Зачем-то я здесь, на этом свете, нужен был. Ощущения тела моего тоже возвращаться стали.

Как только я это почувствовал, попробовал приподняться, пошевелить ногами, – а их и нет будто. Попробовал еще. Стал напрягать все по очереди сверху вниз: голова на месте, руки тоже, тело чувствую, живот, а ног не хватает. Попробовал еще раз – результат тот же. Все чувствую до ног, а дальше – ни в какую!

«Что же я за человек такой теперь, безногий…» – думаю.

Безногий… Тут до меня стали доходить последние воспоминания с поля боя, боль в ногах, страх.

«Как же мне теперь без ног-то? Что же это я теперь, обрубок какой, – думаю, – может, хоть одна нога осталась?».

– Сестренка, – еле шевеля губами, прошептал я ангелу моему, – а сколько ног-то у меня теперь, глянь.

– Ну что ж, давай посмотрим, боец, вместе, – сказала она прищуриваясь, словно строгая учительница, заранее знающая правильный ответ.

Она приподняла меня на койке повыше, чтобы я и сам смог увидеть. И стала медленно снимать одеяло. Я закрыл глаза в надежде на чудо. Слышу удивленный голос ее:

– Похоже, боец, что теперь у тебя их… три.

Вокруг раздался смех многоголосый. Только тут я понял, что не одни мы. Справа, слева и спереди выстроились ряды больничных коек с такими же бедолагами, как и я, возвращавшимися к жизни и умирающими. Те, кто мог видеть, следили за нами, а те, кто не мог, подслушивали. В тот момент мне даже показалось, что и те, кто не мог ни видеть ни слышать, наблюдали за нами каким-то образом.

– Как это, три? – я открыл глаза, и увидел как она лукаво улыбается.

– Ну смотри, боец, сам, – говорит. – Вот две, как положено, а между ними третья выросла.

Новый взрыв смеха.

Тут только я увидел и понял смысл этой шутки. Кровь ударила мне в голову и я покраснел от стыда. «Надо же, так опозориться при всех! Уж лучше бы умер», – подумал я.

А сестренка, почувствовав мое смущение, накрыла меня быстрее одеялом, как бы извиняясь за свою шутку, наклонилась прямо к уху и прошептала тихонько:

– Не обижайся, боец, это они от зависти смеются. Не всем так повезло, как тебе. Радуйся. А ножки твои заживут. Будешь бегать быстрее всех, только дай срок, – и поцеловала меня в щеку, от чего я смутился еще больше.

В этот момент кто-то с дальнего угла палаты позвал ее. Она, спохватившись, побежала туда. Я осмотрелся вокруг. На соседней койке сидел усатый боец. Он пристально смотрел на меня, улыбаясь в усы.

– Вот уж не знаю, что она нашла в тебе, парень, – сказал он. – Мы тут все с ума чуть не сошли от ревности, пока она за тобой ухаживала. Все думали, что не жилец уже, а она не верила. И ноги твои она отстояла.

Тут ведь всем режут без разбора, – он кивнул на свой обрубок, – а тебе не стали. Это она упросила врача повременить денек. Насмерть стояла, умоляла его, вот врач и махнул рукой. Сказал, что, если подохнешь ты, на ней вина будет.

А на следующий день срочно эвакуировали госпиталь. Немцы быстро шли, уже совсем рядом громыхало. В поезде «свеженьких» много было, прямо с поля боя новую партию завезли. Про тебя и забыли.

Через пару дней, врач мимо тебя проходил, вспомнил, выругался. А ты тихий такой лежишь, все равно, что мертвый. Пульс попробовал, видит – жив еще.

Повезли тебя к операции готовить, развернули повязки – а там чудо какое-то! Врач сказал, что первый раз видит такое. Ноги сами заживать стали, без ампутации! – усатый криво ухмыльнулся: – Первый раз увидел! Ха! Другим-то не давал обождать, мясник чертов. Может, и у других заживало бы!

Вот уж, истинно, молиться ты должен на эту девчонку. Спасла она тебя и ноги твои в придачу. Перевязку каждые три часа делала. И во время эвакуации все крутилась вокруг, чтобы аккуратней несли, как будто ты хрустальный какой!