Моя информантка больше не хочет, чтобы работа делала частью иерархии, в которой она будет занимать место объекта, и утверждает, что не может относиться так к другим людям. Она хочет, чтобы работа приносила ей удовлетворение от общения, но не хочет всю неделю работать и вести социальную жизнь только по выходным. Другой мой информант говорит:

Наше отношение к работе изменяется, так как под сомнение ставятся практики, на которых держится культурная иконография и иерархический детерминизм рабочего пространства. Люди хотят вернуть в это пространство чувство социального удовлетворения, которое они испытывают в клубах. Им нравится работать, но они устали от деления на мир работы и мир отдыха и культурного акцента на ценности и важности работы по сравнению с досугом.

Это изменение взгляда на работу является не только следствием клаббинга. Существует более широкая общественная точка зрения, подразумевающая, что в жизни «есть не только работа», возникшая в ответ на ощущение «черствости», являющегееся частью контролируемого тела работы. Точка зрения клабберов происходит из другого конца диапазона физических ощущений, из тела, познавшего чувственно-социальное освобождение клаббинга, и клабберы подходят к работе с позиции этого опыта. Их тело насыщено чувством осмысленности, частично являющегося следствием опыта клаббинга. Точка отсчета переоценки работы может быть иной, но результат остается прежним: смена работы, уменьшение времени работы или организация собственной компании с целью получить от работы больше личного, социального и творческого удовлетворения.

Деньги больше не являются конечной целью — они становятся инструментом созидания, который позволяет людям выстроить собственный мир, в корне отличающийся от их повседневного опыта. Люди хотят разрушить чувственно-социальные ограничения, определяющие допустимый опыт, и сформировать чувственное, а не символическое восприятие мира, быть машинистами, а не пассажирами, активными участниками, а не наблюдателями.

Шиллинг (1993) утверждает, что тело в современном мире стало проектом; я бы сформулировал эту идею более широко: тело стало в современном мире обителью смысла. Вопреки идеологической путанице современного мира, телесные практики создают и определяют рамки индивидуальной и общественной аутентичности. Измененные чувственные параметры, приобретенные через практики клаббинга, увеличивают масштабы этого процесса, открывая области нового чувственно-социального опыта, кажущегося вещественным и аутентичным, чем другие стороны жизни людей. Ощущение осмысленно-сти, сопутствующее этому опыту, формируется «снизу вверх», таким образом проникая в эмоциональную память человека. Так создаются практики и тело, закрепляющие свое место на социальном и телесном уровне, и это место служит источником социальной, чувственной и эмоциональной уверенности в мире идеологической и символической путаницы.

С уменьшением влияния религии изменилось наше отношение к жизни и смерти. Люди больше не верят, что после смерти будут вечно пребывать в раю или аду, жизнь кажется им конечной, и это изменяет как взгляд на будущее, так и взгляд на настоящее. Они хотят жить сейчас, жить настоящим, они хотят ухватиться за жизнь и насладиться каждым мгновением, потому что знают, что умрут навсегда. Смерть Бога полностью изменила отношение людей к миру на физическом уровне. Практики, убеждавшие их в религиозном бессмертии, утратили силу давать смысл и нести облегчение в моменты горя и невзгод. Реальные люди и реальное удовольствие заняли место Бога, так как они смогли обеспечить настоящую материальную связь с миром, являющуюся источником чувства осмысленности. И все же мы существуем в пространстве культуры, которая с подозрением относится к удовольствию и не признает его ценности. Она пытается обесценить удовольствие, объявляя его эскапистским, аморальным и не заслуживающим серьезного внимания. Она отказывается признать, что Бога больше нет, и люди это чувствуют, и пытаются жить без Бога. Настоящим эскапизмом является религия, отказывающая людям в праве твердо встать на ноги и прожить скоротечную человеческую жизнь со всеми её сложностями и сомнениями. Добиться этих перемен непросто: религиозная практика сыграла большую роль в формировании западного габитуса, поэтому ее замещение альтернативными практиками, имеющими такую же социальную и моральную силу, — сложная общественная проблема.

Вместо того чтобы молча принять габитус, обычный для культуры, в пространстве которой они существуют, люди создают собственный измененный габитус. Чувственная свобода бросает вызов определенному культурой телу и практически уничтожает его, однако культура сопротивляется этой перемене чувственных приоритетов и пытается переделать себя, даже когда люди стараются соответствовать ее условиям. Основанное на практиках, чувственное изменение может поддерживать свое существование в теле только создавая альтернативные практики.

К нуждам, желаниям и страстям плоти относились с подозрением на протяжении всей истории западной цивилизации. Социальные и моральные правила, окружавшие тело, подчеркивали важность дисциплины и ограничений, что придавало телу моральную глубину и делало его уникальным социальным объектом, изнутри ограниченным габитусам, а снаружи — пристальным наблюдением окружающих. Когда влияние протестантско-христианской морали ослабло, его заменила философия здоровья, которая перевела старую мораль на язык науки двадцатого века. Но и для космологии медицинских ограничений, отрицавшей ценность и значение чувственных излишеств, тело осталось проблемой.

По мере того как «процесс цивилизации» накладывал на наше тело новые внутренние и внешние ограничения, люди чувствовали себя все более черствыми, безликими, лишенными страсти, загнанными в ловушку габитуса и не имеющими возможности для социального самовыражения. Несмотря на богатство, безопасность и обещания индивидуальной свободы, люди все же не чувствовали удовлетворения. В сравнении с остальным миром западные люди были счастливчиками, он они не чувствовали себя таковыми. Они ощущали себя скорее пойманными в ловушку, нежели освобожденными; это чувство шло из глубины их задыхающейся плоти и выражалось в неясном стремлении к нечто большему. Чтобы наполнить свою жизнь страстью, люди не собирались возвращаться к насилию, но им нужно было пространство, где они могли бы побороть внутренние ограничения, заложенные в их теле. Волны экспериментов, изменявших доминирующий габитус, накатывали и отступали. Появление кокаина в 1920-е годы, героина — в 1950-е и LSD в 1960-е рождало все новые чувственно-социальные эксперименты, вызвавшие в свое время панику. Каждая последующая волна была выше предыдущей, пока в конце концов экстази, будучи глубоко социальным наркотиком, легко нашедшим свое место в стремительно развивающейся сфере досуга, не превратило эти телесные эксперименты из привилегии богемной жизни в мейнстрим. По стране прокатилась волна мгновенных смертей Золушек-Рокфеллеров — рейв пронесся по городам и окраинам. Тело сорвалось с цепи, на повестке дня был гедонизм, а танцы снова стали допустимой практикой, в том числе и для мужчин. Все это в свою очередь изменило музыку, которую мы слушаем, и наше восприятие музыки. Границы ночи расширились, стало обычным наблюдать, как с пульсирующим ритмом музыки встает солнце. Люди чувствовали, что живут так, как не может позволить жить их якобы ратующая за свободу культура.