Габитус, являясь продуктом истории, формирует индивидуальные и коллективные практики, тем самым создавая историю в соответствии с образцами, выработанными историей. Он закрепляет активное присутствие опыта прошлого, заложенного в каждый организм в форме модели восприятия, мыслей и действий, которая гарантирует «правильность» практик и их неизменность во времени более надежно, чем любые формальные правила и нормы
[Bourdieu P. 1990:54].
Изменение габитуса может возникнуть вследствие пересмотра человеком своих требований к миру в результате клаббинга. Люди сталкиваются с альтернативными желаниями, преобразуя восприятие себя в соответствии с этими новыми, а не утвержденными обществом желаниями, стремлениями и путями, содержащимися в габитусе. Эти новые желания являются чувственно-социальными модальностями, порождающимися знанием о том, каким человек хочет видеть свой мир, свои отношения с другими людьми, свою работу и свою жизнь. Капитализм потребления построен на возможности создавать желания потребителя, он подразумевает наличие чувства постоянной неудовлетворенности, которая заставляет нас для утоления потребительского голода покупать всё больше и больше хлама. Если мы откажемся от этого голода и заместим его альтернативными желаниями, вся система начнет рушиться. Между желаниями личности и интересами нашей культуры существует трещина, так как культура внушает свои нужды каждому поколению людей. Западные люди привыкают желать потребления с ранних дней своей жизни. Однако клаббинг способен создавать желания, во многом похожие на желание потребления, позволяющие людям сосредоточиться на первичности социальной практики, а не символического пространства потребления в качестве источника удовольствия, наслаждения и удовлетворения. Это не значит, что клабберы покидают сферу потребления, ведь сами клубы являются пространством потребления. Скорее у них появляются новые желания, не обязательно связанные с потреблением, так как они являются следствием альтернативных форм социальной практики, позволяющих исследовать новые социальные модальности, являющиеся источником чувства удовлетворения и осмысленности.
Жестокая идеология капитализма, создающая овеществленную метафору, управляющую нашим восприятием друг друга, поставлена под вопрос. Повседневный мир лишает новые социальные желания силы, вешая на них ярлык эскапизма, наивности и незрелости, поскольку они оспаривают социальную модель, доминирующую в условия капитализма, а именно модель стремления к личному обогащению, успеху и славе, разобщающую людей и настраивающую их друг против друга. Однако, не имея возможности создавать собственные модели социальной практики, мы никогда не узнаем, что такое свобода. Вместо этого мы навсегда будем подчинены метафорам капитализма, которые ставят личные достижения выше социального опыта.
На конкурсе «Альтернативная мисс Вселенная», где мне довелось присутствовать, соперниц спросили, что бы они сделали, если бы получили корону. Дружная толпа выступила en masse, потребовав «бесплатных наркотиков и секса на улицах». Они не шутили. Хотя у нас есть «свобода от», мы еще только начинаем постигать «свободу к», так как «свобода к» — это скорее социальная практика, нежели политическая идеология.
Мы живем и все больше утопаем в сверхрациональном мире, где наша преданность понятиям здравого смысла и разумного поведения уже выходит за рамки акцента на антисоциальности, становясь частью структуры наших жизней и современного габитуса. Бурдье утверждает:
Это, безусловно, заставляет рационализацию идти рука об руку с развитием рациональных форм доминирования… Это также создает ситуацию, в которой только социология может пролить свет на этот процесс; как никогда назрела необходимость выбора между рациональным аппаратом знаний на службе у возрастающего рационального доминирования и рациональным анализом доминирования, а особенно вклада в это доминирование рационального знания
[Bourdieu P. 1998:90–91].
Клаббинг существует вне системы рационального управления и доминирования, с точки зрения которого, социальная интенсивность клаббинга является риском для здоровья. Эта рациональная сила никогда не сможет понять, как ночное бодрствование, употребление наркотиков, танцы, смех и отрыв с друзьями могут быть связаны с рациональным телом, которое должно доминировать в современном мире. Клаббинг слишком опасен, слишком аморален и беспорядочен, поэтому может удостоиться только статуса аберрантной практики. Одна-ко один из моих информантов заявил:
Клаббинг — это что-то животное, что-то плотское, но в самом лучшем смысле, как что-то физическое и сильное, как самая позитивная сторона животного опыта. Это не насилие. Это просто попытка получить удовольствие и разделить его с другими людьми
(мужчина, 34 года, 17 лет клубного опыта).
Безусловно, использование термина «животный» не совсем корректно, но мой информант пытался сказать, что это животное тело может раскрепоститься даже внутри социальной структуры, которая была создана, чтобы укро-тить его. Клубы, где танцуют, клубы, где занимаются сексом, клубы, где люди демонстрируют безумные наряды, клубы, где принимают наркотики и даже бойцовские клубы упорядочивают нашу плоть, делая ее социальной. Рациональный обыденный мир никогда не поймет, зачем ты танцуешь до упаду, трахаешься на глазах у других людей, наряжаешься по-дискотечному или поглощаешь вместе с друзьями огромное количество наркотиков, но с точки зрения подлинного ощущения «свободы к» жизни вне внутренних и внешних ограничений, действующих в общественной сфере, все это оказывается чрезвычайно популярным и важным опытом для множества людей, несмотря на связанный с клаббингом риск для здоровья. Желание жить настоящим заставляет забыть о страхе смерти, подкрепляемом заявлениями медиков, и мнении, что долголетие — это само по себе достижение.
Ощущение свободы, присущее клубному пространству, создается всеобщим желанием, намерением позволить людям делать все, что им вздумается, если это не причиняет вреда остальным. Границы нашей так называемой свободы указывает не политическая идеология, а социальная практика. Клаббинг не антисоциален — он сверхсоциален, и поэтому он разрушает рамки, определяющие «допустимый» мир, ставя на их место альтернативную социальную страсть, бросающую вызов принимаемым на веру убеждениям, на которых держится само понятие «допустимости».
К примеру, в сексуальном клубе представление о моногамии как о единственной нравственной структуре отношений будет высмеяно. (В то же время я ни разу не встречал там людей, приуменьшающих значение любви.) Посетители таких клубов не считают, что люди долж-ны относиться друг к другу как к собственности, тем самым отрицая право этой собственности на чувственную жизнь. Кроме того, они с готовностью соглашаются с тем, что отказ от моногамии — это непростой шаг, обязательно требующий от партнеров высокого уровня доверия и эмоциональной зрелости. Для создания новой сексуальной модели, в которой желание не связано внутренними эмоциональными ограничениями и весом сексуальной моногамии в нашей культуре, особенно в браке, необходимо побороть ревность, справиться с тревогой и противостоять страху.
Общее пространство сексуального клуба позволило людям создать социальную структуру, которая допускала бы обмен партнерами. Правила секса, известные всем, ни у кого не вызывают неоправданных надежд — никто не пытается сделать другого своим постоянным партнером, каждый всего лишь хочет, чтобы другой кончил. Вы можете получать удовольствие, наблюдая, как ваш партнер занимается сексом с кем-то еще, вы можете смаковать это удовольствие, поскольку социальная структура, существующая в таком клубе, успокаивает вас и позволяет управлять своими негативными эмоциями. Вы даете сексуальную свободу своему партнеру, и это свобода резонирует мощнее, чем идея свободы, присущая западной идеологии. «Свобода к» может существовать только в виде социальной практики, но эта практика свободы обычно встречает сопротивление властей, апеллирующих к морали и рациональности, чтобы держать в узде освобождение желаний.