Словно отгадав его мысли, Крупцев вдруг сказал:

– Есть причины не посвящать в планы коллег. Весомые причины, господин Солодов.

Митя ожидал, что Крупцев продолжит, разовьет свою мысль, но тот взглянул на карманные часы и поторопил поскорее закончить. Митя осторожно потрогал трубку, введенную в желудок, и впервые пожалел, что перед ним труп, а не на стоящий пациент: проверить правильность действий на неживом теле было возможно лишь визуально, и молчаливый страдалец никак не мог ни подтвердить, ни опровергнуть новый метод, которым намеревался щегольнуть Крупцев.

Всю Пасху со Страстной пятницы по воскресенье и весь понедельник Митя провел за книгами. Теория всегда давалась ему легко, но отсутствие практики пугало. Единственное, что успокаивало, – это надежда на то, что, как только он возьмется за скальпель, рука сама будет знать, что делать. Митя вспоминал свои хирургические экзерсисы на рыжем мертвеце и пытался поймать ту волну вдохновения, которая захватила его в анатомичке. Он закрывал глаза, представлял холодные белые стены операционного блока академической больницы, куда ходили всем курсом, блеск инструментов, разложенных на тканевой салфетке, медовое стекло склянок всех мыслимых размеров, запахи камфоры, фенола, хлорки. И чувствовал небывалый подъем, какой не спутаешь ни с чем. Пальцы принимались гладить воздух, взлетали и невесомо опускались на развернутую книгу, перебирая, точно струны, строчки и абзацы: так, возможно, репетирует сюиты музыкант, когда инструмента нет рядом. Библиотекарь Академии, наблюдавший за ним, по-отечески улыбался и даже принес ему однажды чай.

Когда же Митя думал о том, что на операционном столе во вторник будет живой пациент, а не покойник, его начинало мутить.

В понедельник вечером вернулся из Каменки Белкин – и тут же послал мальчишку-рассыльного на квартиру к Мите сообщить, что в рюмочной на Сергиевской собирается их студенческая компания, будет весело и пьяно. Невозможность обсудить предстоящую операцию с Жаном душила Митю – и в то же время подогревала: для успеха затеи, думал он, обязательно надо пожертвовать удовольствием. Эту примету суеверно лелеял Сашка Эльсен, убежденный, что за все надо платить равнозначной монетой. Рассыльный убежал в рюмочную с Митиным категоричным «нет» и вскоре вернулся со сложенным вдвое листком. Развернув его, Митя увидел рисунок белки со скошенными к носу круглыми глазками, крутящей пальцем лапки у виска, и подписью почерком Белкина «Солодов, ты тупица».

Митя улыбнулся, спрятал рисунок и вновь нырнул в учебники.

Утро вторника выдалось солнечным, апрельский воздух прогрелся, и настоящая весна намеревалась вот-вот брызнуть во всем своем великолепии. Митя вышел из дома задолго до назначенного часа, прошелся до Пантелеймоновского моста, оттуда, с Фонтанки, к Неве. Мальчишки в красных рубахах, продающие пирожки, кухарки, спешащие на рынок, кучера-бородачи, будочники, разносчики газет, приказчики, студенты в синих, зеленых и черных сюртуках, мастеровые и просто прохожие – Мите чудилось, что весь петербуржский люд вышел на улицу и движется ему навстречу густой слоистой массой, а сам он, единственный в городе, идет навстречу потоку, то и дело уворачиваясь от лотков, корзин, ящиков и тюков. Он вновь приказал себе не думать о Елене, но не думать не смог. Тогда, подойдя к Неве, Митя громко крикнул воде: «Сегодня я излечусь!» – и, сжав кулаки, загадал: операция станет точкой в его сердечных муках. Знакомый психиатр рассказывал ему, что очень сильное эмоциональное событие способно перекрыть душевную боль, переключить внимание, – это уже давно доказано.

«Сегодня. Точно сегодня. Я решил, – бубнил себе под нос Митя, направляясь к Литейному мосту. – Сегодня она уйдет из меня!»

И с каким-то необыкновенным спокойствием подумал, что подменная операция больше всего и нужна ему для того, чтобы переродиться, стать кем-то другим – не полноценным хирургом, конечно, до этого еще далеко, но кем-то живым без Елены, свободным, новым. Как если бы можно было именно сегодня перевернуть самую сложную жизненную страницу, ведь он так надолго застрял на ее бумажном ребре: ни туда, ни сюда.

Выпив крепкого кофе в булочной на шумной в этот солнечный день Боткинской улице, Митя уверенной походкой зашагал к воротам Академии.

Крупцев стоял в коридоре перед лекторием, окруженный студентами старших курсов. Митя чуть заметно кивнул ему, и профессор ответил одними глазами, чуть прикрыв ресницы. Потом оставил собеседников и не спеша пошел к кабинету. Подойдя к Мите, он похлопал его по плечу:

– Ну что, Дмитрий Валентинович? Надеюсь, вы хоть немного спали сегодня? Как ваши нервы?

«Да он не боится ничего», – с удивлением подумал Митя и осторожно осмотрелся по сторонам.

Заметив это, Крупцев расхохотался:

– Полноте, что вы как мешком ударенный. Держитесь естественней!

Он кивнул с улыбкой в ответ на поклон одного из преподавателей, шедшего мимо по коридору, и чуть слышно произнес:

– Операция будет на кафедре. Время то же.

– Не в анатомичке? – переспросил Митя.

– Нет. Живой ведь пациент. И останется жив. – Крупцев сощурил глаза. – Я очень на это надеюсь.

И, заговорщицки подмигнув Мите, он направился в лекторий, отбивая тростью ритм и снова обрастая студентами, как кашалот планктоном.

Несколько утренних лекций показались Мите мучительными и бесконечными. Он совсем не вникал в материал и был не в силах переключить мысли о предстоящей операции на что-либо другое. Белкин сидел сонный, угрюмо-молчаливый и с похмелья, что, в общем-то, хорошо, потому что разговора с ним даже о ерунде Митя совсем не хотел.

За час до назначенного времени он, как было оговорено с Крупцевым, пришел в один из кабинетов, примыкающих к кафедре. Через боковую дверь проглядывала воронка амфитеатра со стульями, на которых, как в опере, уже лежали отпечатанные на машинке листы с кратким описанием предстоящего действия. Сама кафедра была в два раза больше, чем анатомический театр. Митя подумал, что не живой пациент оказался причиной переноса операции в этот огромный зал, ведь никто из медиков суеверием не страдал, а именно амбиции профессора: больше зрителей, больше аплодисментов.

Вошла Цецилия, ассистентка Крупцева, сухо улыбнулась ему краешком рта и показала глазами на хирургический халат и висящую на вешалке телогрейку.

– Так рано ж вроде, – вместо приветствия буркнул Митя.

Цецилия не ответила. Митя сел на стул и принялся наблюдать за тем, как толково и уверенно девушка раскладывает инструменты на маленьком выкатном столике и накрывает их стерильной простыней. Даже со спины она была хороша, изящна, а в белом халате, завязанном тремя тесемками сзади по гибкому позвоночнику, напоминала мраморную статую. Еще на первом семестре Митя услышал от сокурсников, что ухлестывать за ней бесполезно: мол, холодна, как мороженая стерлядь, и даже у Белкина с ней ничего не получилось. Когда Цецилия обернулась, Митя спросил:

– А кто пациент?

– Не знаю. – Она равнодушно повела плечом. – Петр Архипович договорился заранее, что подадут того, кто будет на нашу дату более готов и менее хлопотен в деле.

«Подадут». Митя отвернулся. Как блюдо в кабаке. Пациента готовят и подают…

Все меньше ему хотелось участвовать в подмене. Но слово он дал, да и деньги уже почти потратил, раздав долги, так что пути назад не было. Митя поискал глазами иконку, какие обычно стояли в операционных, и, не найдя ее, достал ладанку, память от бабушки. Цецилия лукаво сощурилась:

– Волнуетесь?

– Вовсе нет, – соврал Митя.

Про гастростомию он к этому моменту прочитал все, что смог достать в библиотеке и что дал ему профессор. С закрытыми глазами сотни раз Митя проходил все стадии операции, мысленно делал надрезы, раздвигал мышечную фасцию, ставил зажимы. Но вот сейчас на него начинал наваливаться какой-то душный страх, что он непременно забудет важное, перепутает или сделает фатальную ошибку.