Но коль я есть, был у меня и папа! Да, он был, но я его не помню и не знаю. В июне 1941 года он ушёл на фронт. А мне только полтора года. Потому его и не было в моём сознании. Потому почти до 17 лет у меня не возникало никаких вопросов к маме, касающихся папы. Не было в моём сознании папы, не было у меня и вопросов. Однажды, 10 декабря 1956 года, я – десятиклассница – собираюсь на школьный вечер. Мама вдруг говорит:

– 10 декабря 1941 года погиб папа. Так написано в извещении. Грешно в этот день развлекаться.

«Папа», – пробило слово моё сознание! Но тут же и пропало. И я пошла на школьный «бал». Бал в кавычках потому, что из всех углов и щелей нашей жизни всё ещё «пахло и смотрелось» войной. И бал – в одной из классных комнат скромные танцы под гармошку. Однако с играми. В тот вечер играли в почту. Я с подругой Люсей получили по письму. Взглянув на почерк и «обратный» адрес, увидели, что письма нам написаны одним и тем же мальчиком, нашим соседом Володей Коко. Одинаковый текст и одинаковая просьба к нам обеим – позволить ему одновременно проводить нас двоих после вечера до дома. Мы все жили на одной улице. Он только девятиклассник. Его предложение нас, зрелых девушек, «оскорбило». Но ещё – и это главное – выглядел он слишком скромным и часто глуповато-смешным. Нам, журналистам, так звали нас с Люсей, никак не подходил. Было смешно и одновременно не очень понятно, как он отважился, решился на такую дерзкую «операцию „Почта“»? Многие полагали, что, если мы с Люсей дети учителей, значит, к нам так просто не подъедешь. А Коко взял и подъехал! Мне же казалось, что трусливее и забитее меня не было на свете человека.

Мама в моё раннее детство, да и после, когда мы с нею вдвоём оставались в Любавичах, ничего не рассказывала мне о своём супружестве, о жизни с папой. Но кое-что я всё-таки знала от старших сестричек. Например, папа, Кукринов Володя, крепкий блондинистый парень, сначала ухаживал за младшей маминой сестрой Симой. Мама в это время окончила учительский институт и начала работать в любавичской школе. Папа остановил свой выбор на маме, сделал ей предложение. Из нашего семейного альбома всё сгорело во время войны, лишь одна карточка осталась от папы, на которой он, как мне казалось, был очень похож на только что появившегося на музыкальном небосклоне Баскова Николая. Однажды я поймала себя на мысли, что со мною что-то происходит, когда я смотрю на Баскова. Начинает щемить сердце. Тогда я поняла, что Басков похож на папу!

Мама не распространялась, почему папа оставил Симу и женился на ней. Сима была младшая, весёлая, разбитная, красивая, но учиться не желала ни под каким соусом. А может, дедушка Иван не позволил Симе раньше старшей сестры выходить замуж? А может, и потому, что мама не только учительствовала, это же сельская интеллигенция, цвет села 20-х годов XX века! «Серебряный» век Любавичей! Но была очень даже привлекательной интеллигентной барышней! Хотя у мамы от первого неудачного брака оставалась дочь. Счастливое супружество мамы длилось только 12 лет! Потому что в 1941 году папа был призван на фронт.

Мама рассказывала, как они с папой в 1940 году построили новый пятистенный дом, большой и светлый, как старшая сестра говорила, возводившийся для долгой и счастливой жизни большой семьи! Пришёл однажды в этот обещавший счастье новый дом юродивый Данилович, как называла его мама, посмотрел и сказал:

– Ох, хозяйка, порастёт высоким быльём то место, где стоит твоя пятистенка, и мужа своего ты больше не увидишь.

Поплевалась мама да и забыла пророчество. Но ровно через год началась война, папа ушёл на фронт и не вернулся. Немцы, заняв Любавичи, дотла сожгли не только новый родительский дом, но и всё село. Сгорел тот дом, в котором я успела только родиться, который обещал моей маме долгое супружеское счастье. Вместо обещанного счастья мама двадцать лет, пока все её дети вырастали и оперялись под её крылом, провела-прожила как на лезвии ножа в перманентном тотальном недостатке всего. В избытке лишь нервного напряжения. Единственное, что удерживало маму «на плаву», не давало «утонуть», – это мы, её дети. Мы были послушные, трудолюбивые, хорошо учились, никогда ничего у неё не просили. Несмотря на годы недоедания, отсутствие необходимой одежды, мы выросли физически здоровыми и нравственно закалёнными. Никогда не сравнивали, что у других, а что у нас.

Старшая сестра Валя помнила сцену проводов папы в районный центр Рудню на сборный пункт перед отправкой его на фронт. Один раз он успел прийти в Любавичи (17 км). Был взволнован и расстроен.

– Уля, береги детей. Грядёт трудное время. Будем помнить друг о друге, в нашей памяти будет наша сила. Люблю тебя и детей!

Память Вали сохранила страшную ситуацию, когда, заняв в конце июля 1941 года Любавичи, фашисты на базаре у белой церкви (сегодня храм федерального значения) собрали всех жителей села, чтобы выбрать интеллигенцию посёлка и расстрелять. Маму с детьми (я на руках у мамы) ставят то направо, то налево. Спас положение мамы и некоторых других муж старшей маминой сестры Маланьи Курильчик Никифор, он был оставлен в селе для подпольной работы. Отобранные немцами для расстрела – в большинстве своём это были евреи – сами себе выкопали яму по направлению к той самой Дубовице, куда мы после войны ходили за грибами, ягодами, ездили на тачке за дровами – ольховыми прутиками. Там расстрелянные обрели вечный покой.

В 1933 году, когда мама носила под сердцем Валю, вдруг арестовали папу и сослали на север на строительство Беломорско-Балтийского канала. Папе инкриминировали умышленную порчу лошади, которую он брал в колхозе, чтобы сделать какое-то дело. Лошадь действительно захромала. Этого было достаточно, чтобы папу как злоумышленника отправить на верную смерть. В это время в Эстонии, женатый на эстонке, жил старший брат папы Степан, красавец и какой-то большой военный чин. Ему удалось добиться отмены решения суда и вернуть брата домой. Мама глубоко переживала незаслуженную кару, свалившуюся на семью. А родившаяся вскоре Валя постоянно плакала, даже став 14-15-летней девочкой.

У Солженицына в книге «В круге первом», кажется, я прочла, как рыли этот канал. Жуткая картина. На канале специально морили голодом и морозили всех строителей-осуждённых. Дно канала утрамбовано человеческими костями. Там был и мой папа. Степан его спас. Но сам погиб на войне. И сегодня в Таллине живут Степановы дети, мои двоюродные сёстры Галя, Вера и Юлия. Последняя, моя сверстница, умерла два года назад. Их мама, жена Степана, умерла сразу после войны. Круглых сирот вырастила эстонская бабушка. Как жили, один Бог знает! Но все девочки, как и мы, окончили вузы.

О бабушке Феодосье, папиной маме, наша мама отзывалась плохо. Когда окончилась война, мама осталась одна с пятью детьми. До войны директор любавичской школы Чернухин женился на папиной сестре. К началу войны у них было трое детей. Чернухин уцелел, вернулся домой. Но Зину его во время войны убило в лесу деревом. Трое малышей, как птенцы, раскрыли клювики отцу навстречу. Чернухин поседел… Встретился с нашей мамой, женой брата его жены Зины, чтобы обсудить возможность объединения фактически кровных восьми детей в новой семье Чернухина и мамы, чтобы вырастить ораву родных детей. Мама была рада такой возможности. Однако Феодосия, выслушав зятя, сказала: