Вдоль колеи мы дошли до конца поселка и остановились перед низкими дощатыми воротцами, за которыми я увидел темную рубленую избу, по самые окна утонувшую в волнистых сугробах и рядом с ней склепанную из листов армейскую времянку, почти по крышу занесенную снегом. Из сугроба торчало ржавое колено трубы, прикрытое от осадков опрокинутой консервной банкой. Чуть поодаль на фоне заснеженного малинника виднелся еще один массивный приземистый сруб с пологой односкатной крышей и дымящей кирпичной трубой. Следы покрышек вели к дощатому сарайчику и обрывались перед грубым брезентовым пологом, заменявшим этому строению ворота.

На скрип наших лыж из-за сарайчика с хриплым яростным лаем выскочили две крупных черно-белых лайки. Завидев нас, собаки кинулись к воротам, но мой товарищ без тени смущения толкнул лыжной палкой маленькую боковую калиточку и, повелительно прикрикнув на псов, решительным шагом направился к избе. Я, опасливо косясь на угрюмо рычащих лаек, заскользил на лыжах следом за ним. Когда мы стали снимать лыжи, в избе послышалось какое-то движение, приближающийся скрип половиц под чьими-то шагами, затем дверь распахнулась, и в слабо освещенном проеме возник сутулый человеческий силуэт.

– Кто здесь? – раздался настороженный вопрос.

– Свои, Василь, – ответил Валерий, – привет!

После краткого представления и обмена приветствиями, мы проследовали за хозяином и, пройдя холодные, пахнущие кислой капустой, сени, оказались в небольшой, жарко натопленной комнатке с гладко стесанными бревенчатыми стенами. Место против входа было занято печью, двери по обе стороны от нее вели во внутренние комнаты, слева перед замороженным окном стоял застеленный газетами стол, и на нем в живописном беспорядке были раскиданы латунные гильзы для охотничьего ружья, матовые горошины картечи, грязные полотняные мешочки с порохом, миниатюрные жестяные мерки и обвитые свинцовой резьбой пули-турбинки. В правом углу я заметил странное сооружение, похожее на составленную из дюралевых трубок детскую лошадку с жестким коленкоровым седлом и угловатой металлической головой с двумя ручками, похожими на велосипедные педали.

Едва я успел осмотреться, как Валерий уже оседлал эту неуклюжую конструкцию и, накинув на голову наушники, стал обеими руками крутить эти самые ручки. В железной “голове” что-то зажужжало, из наушников послышался писк, и обрывки далеких непонятных фраз закружились по комнате, как стайка моли, вылетевшая из плешивого кроличьего тулупчика.

– “Буран” – “Грозе”, “Буран” – “Грозе”!.. – негромко, но отчетливо заговорил Валерий с маленький черный микрофончик, – как меня слышите?.. Прием!..

Из дальнейшего разговора я понял, что мой товарищ связался с ближайшей воинской частью и попросил, чтобы кто-нибудь из солдат подъехал к трамплину и сказал нашему физруку, что два его студента задержались в воинской части по личным делам.

– Валентиночка, миленькая, – методично и в то же время фамильярно наседал на невидимую собеседницу мой приятель, – да найдут они там этого алкаша, здоровый такой, мордатый, у самого трамплина, да, пусть скажут… Паламарчук и… – Валерий вопросительно обернулся ко мне.

– Камышев, – почему-то прошептал я.

– Камышев! – громко повторил Валерий в налетевший шквал радиопомехи, – Кирилл, Антон, Михаил… Ы… Ы… Ыраклий, сойдет? – спросил он, обернувшись ко мне.

– Сойдет, – сказал я, – но Ыгор, по-моему, лучше…

Пока Валерий трепался по рации, наш хозяин продолжал заниматься своими делами: снаряжал патроны, вгоняя в гильзы серые войлочные пыжи, вставал, прихрамывающей походкой подходил к плите, помешивал палкой какое-то вонючее варево в закопченном чугунном горшке, опять возвращался к столу и, запустив мерку в пороховой мешочек, аккуратной струйкой всыпал в темное отверстие гильзы мелкие серые кристаллики.

Потом Василь ухватом снял с плиты и вынес в сени чугунок, а мы с Валеркой пристроились на углу стола и стали пить чай, глядя, как воздух за разрисованным морозным стеклом наливается темной синевой. Василь вынес нам два потрепанных, густо пропахших потом и порохом свитера, мы переоделись и перебросили наши футболки через протянутую над плитой веревку, сдвинув в сторону сморщенные заскорузлые портянки.

– На кого? – спросил Валерий, когда Василь начал заталкивать снаряженные патроны в тесные кармашки патронташа.

– На лося, – сказал Василь, – какое-то штабное начальство налетело, ну и наш решил угостить по всей программе: баня, охота…

Сказал и посмотрел на сухо и методично цокающие стенные часы с грубо выбитыми над циферблатом медведями и маятником в виде облупленного серебряного солнышка. Большая стрелка этого реликтового хронометра была слегка погнута, гирю на цепочке заменял ржавый зазубренный топорик, но сам механизм, по-видимому, служил исправно, что подтвердила бурая как жук-носорог кукушка, выскочившая из маленького, зажатого в жестяных медвежьих объятьях, домика и хрипло, но размеренно прокукукавшая четыре раза.

– Пора собак кормить, – сказал Василь, когда механическая птичка скрылась за маленькой как почтовая марка, дверцей, – а то они завтра по снегу ног не потянут…

Еще он сказал, что мы с Валерием появились очень кстати, и что если у нас есть время, он поставит нас в цепь загонщиками. Валерий тут же спросил, сколько всего получается загонщиков и, услышав, что вместе с Василем и шофером, который привезет штабных генералов, нас будет четверо, не считая собак, удовлетворенно кивнул. Я хотел было заикнуться насчет завтрашних лекций, но тут со двора раздался остевенелый собачий лай, послышался приближающийся рокот автомобильного мотора, Василь вскочил со своей табуретки и быстрой летучей походкой выскользнул в сени. Я успел заметить, что он слегка припадает на левую ногу, и Валерий, проследив мой взгляд, тут же пояснил, что Василь служил в частях спецназа, воевавших в разных “горячих точках” от Китая до Чехословакии, где он и получил контузию и осколок в бедро.

Тем временем невидимая машина въехала во двор, захлопали дверцы, заскрипели по снегу приближающиеся беспорядочные шаги, гулко стукнула входная дверь, и в комнатку из сеней один за другим шумно ввалились сразу четверо здоровых осанистых мужиков в одинаковых белых полушубках и высоких папахах из мелкого свинцового каракуля.

– Валерий Михалыч, дорогой! – радостно завопил один из них при виде моего приятеля, – вырос-то как, е-мае, а усы какие, бляха-муха!..

Выразив таким образом свой восторг, генерал стал представлять Валерку своим товарищам, и тут я узнал, что его отец занимает довольно высокую ступеньку в армейской иерархии. Потом генералы друг за дружкой протеснились в одну из внутренних комнаток, откуда вскоре донесся стук прикладов и беспорядочное щелканье ружейных стволов.

С этого момента мои воспоминания распадаются на какие-то отдельные картинки, связанные между собой примерно так же как мутные цветные осколки в матовом донышке калейдоскопа, обманчиво сведенные зеркальной призмой в переменчивую драгоценную мозаику. Помню жизнерадостных голых толстяков, выбегавших из клубов пара и с матерными воплями падавших в сугробы. В ушах стучит остервенелый лай рвущихся с цепи лаек, во дворе гулко хлопают выстрелы, Василь с шофером сидят в предбаннике и, накинув на мокрые плечи рваные простыни пьют то ли водку, то ли разведенный спирт из граненых стаканов и вполголоса матерят разгулявшихся генералов. При этом Василь мрачно и тупо бормочет что-то насчет того, где он видал этих вояк, а шофер, всплескивая руками и поминутно раскуривая гаснущую папиросу, в бог знает какой раз повторяет, как у него на тридцатиградусном морозе “засрались” какие-то там трубки, и как он четырнадцать часов прочищал их, лежа на ватнике под своим УАЗом. Потом они сбрасывали простыни на лавку, опять шли в парилку, и когда Василь плескал из жестяного ковшика на горячие гранитные валуны каменки, я видел у него под мышкой рваный шрам, затянутый тонкой морщинистой кожей. Нам после бани тоже плеснули по полстакана чуть разбавленного спирта, который продрал мне глотку наподобие мелкого наждака, затуманил мой взор мутной табачной дымкой и в конце концов свалил на жесткие нары в тесной боковой комнатушке с маленьким окошком, затянутым серебристо-лунными разводами. Впрочем, до этого были еще какие-то шумные беспорядочные разговоры, но из них я запомнил только рассказ одного генерала о том, как он с вечера засел в огромный вал сучьев на краю овсяного поля, чтобы подстеречь медведя, как с разворота выстрелил в темный, внезапно восставший над валом силуэт зверя, и как в поисках своего охотничьего трофея карманным фонариком высветил темную дырку от пули, навылет пробившей медвежью глотку. Я помню, что рассказ произвел на меня сильное впечатление, став чем-то вроде эмоциональной кульминации всего вечера, на протяжении которого я чувствовал, как меня с головой захлестывает поток этой новой и доселе неизвестной мне жизни.