Но прошло время, и я всё же исполнил свою детскую мечту: моя третья экспедиция опять будет проходить где-то «у чёрта на куличках» – в южном полушарии земли, в районе юго-западных африканских берегов. Катя прекрасно знала мой характер и мою неисчерпаемую страсть к путешествиям. Не скажу, что подобное моё увлечение вызывало у неё восторг, скорее – наоборот, но всё же, как мне казалось, она как-то мирилась с тем, что уже дважды мы расставались на полгода, и только нерегулярные письма соединяли нас в это время. Не дав ей сказать и двух слов, я с восторгом принялся фантазировать, что ожидает меня в новых морских приключениях, на этот раз не в Индийском океане, как это было в предыдущих двух экспедициях, а в Атлантическом, и что сейчас я только об этом и мечтаю, и что я там напишу кучу этюдов и это наверняка продвинет меня в моей любимой живописи. Также я просил высказаться о моих новых творениях, которые она нехотя и рассеяно стала перебирать, не говоря ни слова и размышляя о чём-то своём. Но даже это меня не насторожило и, когда я спросил её, о чём она думает, Катя вдруг долгим и каким-то незнакомым вопрошающим взглядом посмотрела на меня, словно говоря: «Может, хватит идиотничать!» Но вслух ничего не ответила и, заторопившись, буркнув, что у неё появились какие-то срочные дела и чтобы я не провожал её, ушла, оставив меня в полной растерянности и недоумении. Я так и не понял, зачем она меня позвала на эту встречу, но молодость легкомысленна и нетерпелива. Вскоре я забыл об этом и принялся собираться в своё новое путешествие…

«Что же она хотела мне сказать тогда?» – подумал я и не заметил, как снова заснул под мерное покачивание судна и богатырский храп своего соседа по каюте.

Судно, дрожа от нетерпения, неслось в район работ – к югу, чтобы, достигнув «ревущих сороковых» широт, повернуть на запад и, пройдя мимо легендарного мыса Доброй Надежды, когда-то открытого португальским мореплавателем Бартоломеу Диашем, оказаться в Атлантическом океане. Тогда, в 1488 году, у этого мыса его корабль чуть не пошёл ко дну, попав в страшную бурю. Взбунтовавшаяся команда, посчитав, что это знак свыше, отказалась идти дальше на свою верную погибель, и пришлось повернуть назад. В расстроенных чувствах, что ему не удалось найти путь в Индию – главную цель его экспедиции, – Бартоломеу Диаш назвал этот, тогда безымянный, мыс – мысом Бурь.

Мыс Доброй Надежды! Я узнал о нём из какой-то старой, сильно потрёпанной книжки, которую, ещё будучи мальчишкой, нашёл в районной библиотеке на улице Строителей, куда как заворожённый ходил за приключенческой литературой несколько лет подряд и потом с восторгом читал её, забыв обо всём на свете. Всё же верна фраза: «Мы все родом из детства» – именно тогда закладываются в нас многие привычки и пристрастия, которые часто сопровождают нас до конца жизни. Если говорить о мысе Доброй Надежды, то это название дал португальский король Жуан II в 1497 году, после того как через десять лет, после неудачного морского похода Бартоломеу Диаша, другой, не менее известный португальский мореплаватель Васко да Гама, благополучно обогнув злополучный мыс, доплыл до Индии, открыв таким образом Португалии путь к её несметным богатствам.

Кстати сказать, с этим мысом связана легенда о «Летучем Голландце». Один голландский капитан, возвращаясь домой из Индийского океана и, видимо, очень торопясь по каким-то неотложным делам, в сильный шторм решил не пережидать его, спрятавшись в тихой бухте за мысом Доброй Надежды, а обогнуть его и выйти таким образом в Атлантический океан. Однако команда, опасаясь гибели, воспротивилась безрассудному приказу. Но жестокий капитан тут же расправился с зачинщиками бунта, а затем неосторожно поклялся перед высшими силами: чего бы ему это ни стоило, его корабль, несмотря на бушующий океан, пройдёт мимо мыса Доброй Надежды, даже если на это потребуется целая вечность. Корабль безрассудного капитана не выдержал свирепого шторма и затонул. В назидание другим мореплавателям, высшие силы обрекли его на вечные скитания по морям и океанам. После этого, особенно в непогоду, и стало, к ужасу моряков, являться призрачное судно, которое получило название «Летучий Голландец».

«Меандры… разрезы… станции», – доносилось из каюты начальника рейса Казимира Семёновича Котова, когда я шёл по коридору на палубу. «Всё изменилось, – с тоской думал я, – раньше в этой каюте чаще звучало слово “рыба”, но тогда начальником рейса был известный ихтиолог, доктор биологических наук Шубин, с которым мне интересно и легко работалось в прошлых экспедициях. Кроме того, в этот раз меня заинтриговали почти полная трезвость матросов и беспробудное пьянство командного состава во главе с капитаном – пузатым взлохмаченным коротышкой. Поэтому я ничуть не удивился, когда, не успели мы отплыть от Мапуту на несколько десятков миль, как намертво заглох главный двигатель: возможно, заклинило поршни и повредило цилиндры».

Старший механик – чумазый увалень, веселясь неизвестно чему, восторженным голосом сообщил:

– Двигатель ни к чёрту! Ха-ха-ха! А если, ко всему прочему, в нём полетела одна важная штука, это значит, что рейс накрылся медным тазом, ха-ха-ха! И двигателю понадобится капитальный ремонт: придётся его весь перебирать, а это займёт несколько месяцев, но до этой самой «штуки» мы пока ещё не добрались, и если она осталась цела, то на ремонт двигателя уйдёт всего несколько дней. Ха-ха-ха!

Я даже, неожиданно для себя, обрадовался такому, уже привычному, началу экспедиции и необузданное веселье старшего механика воспринял как должное. Полная готовность судна к длительному плаванью сильно удивила бы меня, так как я хорошо помнил, как начинались предыдущие рейсы, и в этот раз психологически подготовил себя к дальнейшим форс-мажорам и «внезапным поломкам» нашего судна, а также к залихватским и «жизнеутверждающим» высказываниям типа «медного таза», или «лебёдка не тянет», или «гребной винт полетел к такой-то бабушке», ну и так далее – по списку. Единственное, что утешало меня, так это то, что, к нашему счастью, такая важнейшая поломка главного двигателя судна произошла не в открытом море и не в бушующий шторм, а недалеко от берега. Вероятно, и опытный и много чего повидавший в рыболовном флоте старший механик веселился по этим же причинам. «Слава Богу! – воскликнул я про себя. – Всё идёт как надо!» – и, вздохнув с облегчением, поднявшись на свой любимый ботдек, принялся писать этюд мерцающего Индийского океана.

Научная группа бездельничает: то и дело гоняет чаи в ихтиологической лаборатории, и каждый по очереди вслух читает потрёпанный детектив с банальным сюжетом, в котором то и дело встречаются жулики, проститутки и бандиты с кличками: Васька косой, Резаный, Слон, Макрушник, Маруха, Любка-давалка и даже Ги-бон, – ну и прочие оригинальные «кликухи», без которых этот детектив вообще потерял бы какую-либо привлекательность. Сегодня чтецом оказался мой сосед по каюте Федя, который просто упивался «закрученным» сюжетом и со смаком произносил кличку того или иного уголовника, восторгаясь умением водить за нос следователя и уходить от погони. Пока мы тешились детективом, наше судно не спеша, со скоростью шесть-семь узлов, на запасном двигателе возвращалось назад – к Мапуту – с намерением в сам порт не заходить, а покрутиться рядом, пока не приведут главный двигатель в порядок.

Радость небесная! Таинственная «штука» в двигателе оказалась цела, и его ремонт занял всего два дня. По такому случаю начальник экспедиции Казимир Семёнович Котов собрал всю научную группу у себя в каюте, чтобы «выпить по чарке», отметив таким традиционным способом это удивительное событие. Выпивая и будучи законченным фанатиком своего дела, он принялся с излишней подробностью расписывать значение в мировой науке меандров и глобальных земных разломов, в районе которых постоянно происходят необъяснимые и таинственные явления, раскладывая их многочисленные чертежи на столе и нудно растолковывая каждый из них подвыпившим научным сотрудникам.

Я ничего не хотел понимать, чтобы не нагромождать голову лишней информацией, а лишь поддакивал и кивал головой, – как я заметил, то же самое делали и другие, стремительно накачивавшиеся спиртным. Понимали ли они, что им вдалбливал начальник рейса, я не знаю, но вот о рыбе не было сказано ни слова. В конце концов, я перестал напрягаться, а полностью расслабился и принялся смотреть в распахнутый иллюминатор: любоваться беспрерывно меняющимся океаном и вслушиваться в музыку волн и ветра, правда, иногда, на всякий случай, кивая головой и временами поглядывая на скромную и симпатичную Каролину, которая почти не пила и с интересом прислушивалась к гулу голосов. Немного погодя, когда все дошли до кондиции и начался ещё более невообразимый гвалт и шумные споры, нужда в кивании головой отпала; за иллюминатором наступила непроглядная темнота, и начались полувнятные разговоры ни о чём, перевалившие далеко за полночь.