Но все это я узнала гораздо позднее. Познакомившись, мы вернулись на свои места и сели рядом, как старые друзья, готовые обмениваться мнениями и изучающие одну программку (почти как сидящие справа от меня седовласый мужчина и дама в жемчугах, решила я). Из-за этой новой, удивительной дружбы у меня появилось чувство превосходства; я уже знала, что получу от этого балета гораздо большее удовольствие, чем от всех других. Потому что на этот раз я не просто сама ощущала прелесть и волшебство «Лебединого озера», но могла поделиться своими впечатлениями.

Вновь зазвучала чарующая музыка, поднялся занавес, и я с восторгом стала смотреть на сцену, но сидящий рядом мужчина как-то странно нарушал мое душевное равновесие. Ричард Каррингтон-Эш… Удивительное имя. Я смотрела балет и думала о нем. Интересно, кто он и откуда, женат он или нет, и вообще, что у него за жизнь? Он человек обеспеченный, не то что я, которой даже этот билет был подарен по доброте душевной.

В «Лебедином озере» есть сцена, когда у меня перехватывает дыхание и слезы подступают к глазам. Я ничего не могу с собой поделать. Это происходит, когда бедная Одетта смотрит в окно и видит Принца, танцующего с ведьмой, которая заколдовала настоящую Одетту и стала точь-в-точь похожа на нее. Сегодня Макарова в этой партии была как никогда трагична и прекрасна. Я смотрела, как она, изображая лебедя, билась крыльями о стекло, взывая к возлюбленному, умоляя оглянуться, узнать ее, понять, как его обманули. Я чувствовала ее боль, ее глубокую печаль и отчаяние из-за того, что Принц не видит и не слышит ее.

Много дней спустя Ричард говорил, что при виде этой сцены он тоже всегда испытывает волнение. И когда он повернулся и посмотрел на меня, он увидел на моих ресницах блестящие слезинки. Он сказал, что у меня было совершенно трагическое выражение лица, стиснутые руки лежали на коленях, как будто я безмолвно сочувствовала потерянной и не знающей, что предпринять, Королеве лебедей. Ричард не мог это выдержать, он взял мою руку и легонько сжал ее, желая показать, как он понимает мои чувства.

– Когда я увидел, насколько ты потрясена происходящим, у меня сжалось сердце, и я понял, как обостренно ты чувствуешь… какое у тебя доброе сердце… как ты отличаешься от Марион, которая бы зевала от скуки, сидя рядом со мной… Меня влекло к тебе так, как не влекло ни к одной женщине за всю мою жизнь. Мне было все равно, что за этим последует, и я взял твою руку.

Когда я почувствовала, как эти сильные, нервные пальцы сжимают мою руку, я ощутила мгновенную слабость и не могла пошевельнуться. Я не делала попыток высвободить свою руку. Я не могла произнести ни слова, сердце сильно забилось, и странное чувство овладело мною: мне вдруг стало не хватать воздуха. Я была в каком-то трансе, как зачарованная.

И все-таки, если бы в тот вечер, когда я еще была дома, мне сказали, что я позволю незнакомому мужчине держать мою руку и, кроме того, мне это даже будет нравиться, я бы только посмеялась. В то время я еще считала себя хладнокровным, абсолютно неуязвимым человеком, умеющим контролировать свои чувства в любой обстановке.

Но в тот памятный вечер, когда мы познакомились с Ричардом, едва ли можно сказать, что я контролировала свои чувства.

Он молчал. Наверное, если бы он заговорил, я бы вела себя по-другому: исчезли бы волшебные чары, и я бы возмутилась его поведением и в то же время была бы раздосадована самой собой. А так Ричард в полном молчании продолжал держать мою руку. Время от времени он быстрым нервным движением сжимал мои пальцы или тихонько вздыхал, оценивая прекрасные движения танцоров на сцене или чудные звуки музыки, исполняемой оркестром.

Не могу объяснить, что именно я чувствовала, скажу только, что на самом деле ни до, ни после этого вечера я не испытывала такого сильного душевного волнения во время третьего акта «Лебединого озера». Но это волнение было ощущением счастья, чувством душевного комфорта, какого-то внутреннего благозвучия, которое раньше было мне совершенно незнакомо.

Но вот опустился занавес. Замерли последние звуки чудесной музыки. Под гром аплодисментов в зале зажегся свет. Я повернулась, и наши взгляды встретились. Он смотрел на меня очень тепло, по-дружески, и такой взгляд мог вызвать у меня только ответное чувство. Я не могла сердиться на него, да и за себя мне было совершенно не стыдно. Я поняла, что в эту минуту между нами возникло что-то вроде электрической искры, а от нее возгорелось пламя, которое не погаснет никогда.

Наконец я отняла свою руку и почувствовала, что лицо у меня горит. Мне было несколько неловко, и я превратилась в обычную, прежнюю Розелинду.

Когда мы встали, он помог мне надеть пальто и оделся сам, и тут меня охватило смущение, и я начала что-то лепетать. Я пробормотала, что спектакль был замечательный, что Макарова и Долин танцевали бесподобно, что все было прекрасно и т. д. и т. п. А Ричард слушал меня с таинственной улыбкой на губах и согласно кивал головой. (Тогда я, конечно, не знала, потом он признался мне, что он только и мог кивать головой, потому что ему страшно хотелось при всех обнимать меня, целовать и говорить, как я восхитительна.)

Мы медленно спускались по лестнице. Я все еще шла как во сне. Ричард встретил нескольких знакомых, с улыбкой поздоровался с ними и немного поговорил о спектакле. Наконец мы очутились в фойе, и тут только я пришла в себя и начала думать о самых обыденных вещах. Погода была ужасная. Пока мы были в театре, выпал снег, и сейчас в темном воздухе кружились снежинки, тротуары покрылись отвратительным мокрым месивом. Такси и личные машины непрерывно сигналили и медленно, осторожно двигались по обледеневшей мостовой. Одна за другой они подъезжали к театру. Я повернулась к своему спутнику.

– Ну что ж, – сказала я, – теперь мне надо поторопиться, чтобы успеть на автобус… так что давайте прощаться.

Ричард остановил меня.

– Где вы живете? – спросил он.

– На Уимпл-стрит, – ответила я. Он задумчиво посмотрел на меня.

– Врачи и дантисты, да? – Уголки его рта поднялись, на губах сверкнула озорная улыбка, которая очень скоро стала мне родной и знакомой. Когда он не улыбался, губы его были как-то горестно и строго сжаты.

– Я… я личный секретарь мистера Диксон-Родда, – ответила я.

– Боже мой! – воскликнул Ричард, теперь уже со смехом. – Неужели тот самый великий окулист?

Я кивнула, а Ричард добавил:

– Мир тесен. Мне кажется, моя старая тетушка Оливия всегда выписывает у него очки… На днях за ленчем она распространялась о достоинствах мистера Диксон-Родда. Она посоветовала мне тоже обратиться к нему, потому что, как я уже говорил, в последнее время у меня часто болят глаза.

Я посмотрела в его печальные карие глаза, в которых было море доброты, и сказала:

– Мне кажется, я вспоминаю некую мисс Эш, она одна из постоянных пациенток доктора Диксон-Родда. Да, конечно… очень пожилая дама, которая всегда ходит с палкой из черного дерева, правильно?

– И очень похожа на ведьму, а в средние века ее наверняка бы сожгли у позорного столба, – сказал Ричард, продолжая смеяться. – Да, это тетушка Оливия. А палка… я помню ее с самого детства. У тетушки есть привычка тыкать этой палкой в своих племянниц и племянников, когда они ей надоедают.

Мне хотелось слушать и слушать Ричарда Эша: у него такой приятный голос, и еще мне нравится, как он умеет живо описывать разные события, и его чувство юмора, и его дружелюбие. Обычно я стеснялась мужчин. Но с Ричардом я с самого начала чувствовала себя непринужденно. Я стала натягивать перчатки, дрожа от холода, так как в фойе гулял ледяной северный ветер и я замерзла. Ричард заметил это и произнес:

– Сегодня дьявольски холодный вечер. Я ничего не ел, и вы наверняка тоже проголодались. А почему бы вам не перекусить вместе со мной в ресторане, например в «Савое»? Это недалеко.

Я уже приготовилась сказать «Спасибо, нет», но не смогла произнести ни слова. Мне страшно не хотелось отказываться от такого заманчивого предложения. Ужинать с ним в «Савое»! Я никогда ни с кем не бывала в этом ресторане. Я вообще не посещаю такие места. Когда я ходила в театр с Кэтлин или еще с кем-нибудь из моих друзей, после спектакля мы обычно забегали в «Лайонз-Корнер-Хау» или в какое-нибудь другое, не менее скромное заведение.